Проснулся он поздно, с чугунной головой. Дочка спозаранку уже прочно висела на телефоне: неужели со своим «кадром» любезничает? Ее голос звучал непривычно (в свете последних событий) громко и оживленно, на всю квартиру — вон как смеется–заливается во всё горло! Давненько он такого не слышал… Что самое поразительное, и не думает скрываться: обычно сотню раз перепроверяет, чтоб никто, не дай Бог, ни слова из ее секретных разговоров не перехватил. Вот ведь конспиративный Скорпиошкин, Штирлиц доморощенный! Янка между тем переспросила у того самого кого–то, к кому Володя не питал слишком теплых чувств:
— Подожди, какая станция? «Авторадио»?
Вихрем сорвалась с места и принялась сосредоточенно крутить настройку радиоприемника, пока не словила среди какофонии искаженных помехами звуков то, что надо. Незнакомый Владимиру певец, наверняка из новых, выводит с цыганским надрывом:
«О, это сладкое слово «свобода»!
Нам на двоих с тобою тридцать два года…»
Ну и дальше в том же духе. Дочку явно проняло: она устроилась в кресле, свернувшись калачиком — даже со стороны это выглядело страшно неудобно, у Володи тут же заныла спина, — и едва ли не ухом прильнула к любимому орудию музыкального труда. Ему стало невероятно смешно и отчего–то немного завидно (а почему бы и нет, собственно? Чтоб на двоих да тридцать два года!).
Через полчаса, не меньше, Янка с сожалением распрощалась со своим «кадром», тяжело вздохнула и понесла трубку на законное место в прихожей, прижимая ее к груди обеими руками, как драгоценного младенца. Володя стремительно отвернулся, чтоб дочура не разглядела его рвущуюся на белый свет улыбку, такую никакими силами не спрячешь! Если заметит, то, как пить–дать, обидится и начнет вопить, что он ее не уважает, не ценит и, главное, не воспринимает всерьез.
— Ты сегодня не в лицее? — хмуря для внушительности брови, спросил Владимир самым нейтральным деловым голосом.
— Мне на третью пару! — Янка почти со стоячего положения c размаху плюхнулась на диван, тот с перепугу натужно заскрипел, хоть какой ни воробьиный у малОй вес. Володе всякий раз становилось жутко, что однажды она не рассчитает и ненароком промахнется, грохнется прямо на пол… С такой–то рассеянностью галактических масштабов!
— Хорошо живете.
— Ага! Не жалуемся.
Вот оно что!.. Володя внезапно с потрясающей четкостью вспомнил, будто молния сверкнула в голове: она маленькой любила так делать, года в два или три. (Ещё в том самом ненавистном Марине общежитии на улице Луговой.) В те времена у них прямо посреди единственной комнаты стоял обширный раскладной диван, они с первых же дней прозвали его «семейный». Янка выбирала момент, чтоб никто не стоял над душой, изо всех сил разбегалась и с размаху падала спиной на этот импровизированный «аэродром», потешно задрав маленькие лапки в канареечно–желтых колготах. (Марина любила одевать ее в яркие цвета.) Раз по двадцать на день дочура могла так взлетать и приземляться — никакие уговоры, увещевания и обещанные в скором будущем горы конфет не оказывали нужного действия. В то золотое время Володя любил шутить, что дочка станет космонавткой или, на худой конец, летчицей — и никак не меньше! А поди ты, совершенно всё забыл, как отрезало…
Правда, всего через полгода «золотое время» закончилось и наступил, по определению Марины, «тихий кошмар». Возможно, именно поэтому Владимир столько лет не вспоминал про дочуркины прыжки с дивана–на диван — чтоб не ворошить за компанию то, что неумолимо за этим весельем последовало. Подсознание проявило свою обычную мудрость и милосердие и поспешило задвинуть неприятные воспоминания в самый дальний угол памяти. Всё тот же фрейдовский механизм подавления: «ничего не вижу, ничего не слышу…»
«Тихий ужас» начался с того, что однажды Марина позвонила ему среди дня в полной истерике и сквозь невнятные причитания сообщила, что с Янкой «что–то не то». Володя успел сотню раз умереть и воскреснуть, как птица Феникс, пока наконец не разобрался, что к чему. Оказалось, по дороге в детский сад дочка вела себя очень странно: размахивала руками, точно ловила в воздухе что–то невидимое, на вопросы не реагировала и — «нет, ну ты представляешь?!» — заливисто во весь голос смеялась.
Услышав это откровение, Владимир, помнится, рассердился — больше делать женушке нечего, высосала из пальца проблему!.. Для очистки совести в тот же вечер затеял с дочурой «взрослый разговор», и трехлетняя малышка с забавной серьезностью принялась рассказывать, что «уже давно» видит в воздухе разноцветные шарики. Синие, красные, голубые, серебряные — похожие на мыльные пузыри… Когда всё началось, Володя выяснить не сумел: для таких карапузов прошлая неделя — уже вечность.
К теме злополучных шариков они возвращались еще не раз и не два, а десятки, если не сотни раз: каждый день по дороге в сад повторялась эта увлекательная погоня за чем–то невидимым, счастливый смех и болтовня с самой собой. Прохожие косились на Янку, как на ненормальную — кажется, именно это Марину и бесило больше всего. Извечная незыблемая проблема: «А что скажут люди?» По вечерам дочка послушно обещала, что «больше не будет» — как он сейчас понимает, непосильная для ребенка задача… В Володе, стыдно признаться, проснулся исследовательский азарт: удалось выяснить, что Янкины шарики как будто живые, невесомые — кружатся вокруг дочурки, подпрыгивают в воздухе, словно дразнятся и с ней, Яной, играют.
Еще через несколько недель обнаружилось, что и окружающих людей дочка тоже видит по–своему: светящиеся и разноцветные, ритмично пульсируют и иногда переливаются всеми цветами радуги. («Не всегда переливаются, а когда настроение хорошее," — с сосредоточенно–серьезной мордашкой пояснила малышка.) Пытаясь перевести всё на шутку, Володя однажды спросил, какого же цвета ей кажется он? Ожидал чего–то детски–незатейливого, вроде розовых слонов, но этот малолетний философ глубокомысленно изрек: «Синий, а вот здесь немного черный…» И дочурка со знанием дела ткнула его пальцем в живот: именно в том самом месте, плюс–минус сантиметр, иногда прихватывал желудок, как следствие неудобоваримой корабельной стряпни.
От этого невероятного совпадения уже и Владимир поддался панике и потерял над собой всякий контроль (о чем не раз впоследствии сожалел). Схватил Янку за плечи и приказал — не попросил, а именно приказал! — больше так не делать: «никогда в жизни, иначе!..» Что «иначе», не договорил — она смотрела на него перепуганными, на пол–лица, глазенками на заострившемся бледном лице. Возившийся неподалеку Ярик уставился на них двоих с изумлением, и Володя сразу же пришел в себя: родитель, называется, наорал на беззащитного ребенка! Успокоил Янку, как умел, отвлек детей новой игрой, но еще долго не мог простить себе эту вспышку, до того муторно было на душе…
