Рабам не запрещали выходить из дома. Томас принял эту иллюзию свободы за чистую монету, и на второй день попытался сбежать. Он добрался до невысокой, в человеческий рост стены, разделявшей арабо-греческий квартал Кальса и богатую Ла Лоджию. В Ла Лоджии располагался рынок, и оттуда открывалась прямая дорога в порт. Здесь, в пыльной тени стены, его схватили стражники, и спустя два часа он вновь очутился в жилище хозяина. Плосконосый надсмотрщик со странным именем Маас поколотил его палкой и пригрозил в следующий раз отодрать кнутом. Говорил он на арабском, который юноша понимал пятое через десятое. Угрюмо глядя на волосатый, потный живот Мааса, Томас думал о том, что подобное с ним уже было. Но когда? Где? Прошлое путалось в измученной лихорадкой голове. Не дослушав речей Мааса, молодой раб потерял сознание.
Это его и спасло, потому что только тут алхимик, озабоченный в день покупки другими делами, обратил внимание на свое новое приобретение. Когда Томас очнулся, воспаленная ладонь его была покрыта слоем вонючей желтой мази. Мазь щипала кожу, и юноша попытался вытереть ладонь — но его удержала чья-то рука. Подняв глаза, Томас обнаружил, что лежит в тесной квадратной комнатке на истертом паласе, а над ним склоняется бородатое лицо алхимика.
— Italiano? — вопросительно произнес абу Тарик.
Томас слабо мотнул головой.
— Français?
Юноша кивнул. Араб удовлетворенно улыбнулся.
— Я так и думал, что тот христианин меня надул, — сказал он по-французски с легким, почти приятным акцентом.
Голос у абу Тарика оказался неожиданно высокий для мужчины.
— Ты ведь не бунтовал с апостольскими еретиками?
Томас снова мотнул головой. Араб прищурился и почесал грудь под короткой кожаной жилеткой.
— Люди сильно испортились в последнее время, — с уместной скорбью в голосе сообщил он. — Вот уже и брат продает на рынке брата, как бессловесную скотину. Казалось бы, какое мне дело до «людей писания» и их повадок — но такие дела не могут не печалить просвещенного человека. А ты, юноша, не сетуй на судьбу. Аллах милостив, он привел тебя в место достойное. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они с тобой поступили — вот девиз человека мудрого и благородного. Своих рабов я не бью и голодом не морю, забочусь об их здоровье и не принуждаю ни к чему дурному. Вот, видишь, помазал твою руку целебным втиранием, дабы зараза не проникла в кровь — а ведь с покупателя за такую мазь я взял бы не меньше флорина, потому что это ценное снадобье, требующее немалого искусства в приготовлении. Также ты можешь ходить в церковь, и я с радостью укажу тебе, где находятся соответствующие твоей вере храмы. Думаю, раз ты франк, тебе следует посещать Каттедрале, что через две улицы отсюда. Его построил король Гульельмо Добрый, разрушив нашу мечеть. Воистину, христианам свойственен дух разрушения и буйства, однако нельзя не признать, что собор красив и радует глаз…
Собственные глаза Томаса начали закрываться. Визгливый голос алхимика превратился в монотонное жужжание — словно муха вилась над головой, норовя сесть на лоб или на нос. Томас даже поднял руку, в полусне пытаясь отмахнуться от назойливого насекомого — и тут же накатил привычный страх. Томас судорожно сжал рубашку на груди и с облегчением нащупал знакомые очертания фигурки. Феникс был с ним. Юноша пристально взглянул на алхимика — заметил ли? — но тот продолжал разглагольствовать о развращении нравов в народе и о собственных многочисленных добродетелях. Нет, кажется, не заметил или не придал значения.
О том, что случилось на рынке, Томас уже не помнил. Память выжгло лихорадкой и двухдневным тяжелым сном. Остались лишь смутные, разрозненные картинки: белый солнечный круг в небе, резкие тени, привкус крови и морской соли на языке… Да, он помнил, как пекло солнце. Потом появился корабль. А затем — чернота трюма, переходящая в горячечную багровую тьму… и вот этот дом, со всеми его розовыми и миртовыми кустами и странными, но приятными запахами, так непохожими на смрад крови и смерти. Если бы не положение раба и не мучительные мысли о прошлом, Томас мог бы быть здесь почти счастлив.
Невольники трудились в мастерской, растирая ингредиенты для лекарств и алхимических зелий, выпаривая и разделяя, запаковывая готовые снадобья в стеклянные и керамические кувшинчики — но, пока рука Томаса не зажила, хозяин милостиво разрешил ему ничего не делать. И Томас ничего не делал. Он сидел под гранатовым деревом, больше похожим на куст, с глянцевыми темно-зелеными листьями. На самой верхней ветке остался единственный алый цветок, а ниже уже наливались плоды. Одна из служанок, пробегая мимо, каждый раз оглядывала эти зелено-красные кругляши — наверное, ей не терпелось полакомиться сладкими зернами. На Томаса девушка не глядела. Не замечали его и другие рабы, не замечал после памятной беседы и хозяин — лишь надсмотрщик Маас иногда рычал совсем по-звериному, задирая верхнюю губу. И Томас пользовался своей невидимостью. Зажав в здоровой руке фигурку он смотрел и внимательно изучал обитателей своего нового дома.
…Рабы казались серыми, стертыми, как старый и притом фальшивый денье. Надсмотрщик Маас, глупый и преданный хозяину, как пес. Служанки. Три наложницы. И жена хозяина, неожиданно молодая и красивая женщина по имени Хабиба. Она редко выходила во двор. Томас видел ее лицо лишь однажды, когда порыв ветра взметнул муслиновую ткань вуали-гишны. Вскрикнув, женщина торопливо опустила покрывало на место и поправила черный головной платок — шель. Молодой шотландец удивился: алхимик казался ему человеком более светским, нежели религиозным, и уж наверняка просвещенным. В городе многие арабские женщины носили только платок, закрывавший волосы, но оставлявший открытым лицо. Зачем же абу Тарик прятал жену, да еще в доме, где увидеть ее красу могли разве что их собственные слуги? Глядя на безволосую грудь алхимика, его по-женски округлое лицо и слыша пронзительный голос, Томас не раз задумывался о том, зачем арабу вообще понадобилась супруга, не говоря уже о наложницах… Рассмотреть, что таится в душе женщины, юноша не успел — та быстро ускользнула обратно в харамлик.
Зато сам абу Тарик не раз подвергался скрытному и тщательному изучению. Наверное, редкий алхимик так внимательно наблюдает за поведением металлов, надеясь выделить философскую ртуть и серу, как Томас наблюдал за хозяином. Ту неделю, что юноше позволили бездельничать, он почти целиком посвятил новому занятию. Абу Тарик был хитер, как лиса, жаден, как гиена, и сластолюбив — и в этом ничем не отличался от прочих смертных. Однако было в его душе что-то еще, некий секрет, который виделся Томасу темным, ощетинившимся иглами клубком. Распутать клубок юноша пока не мог, но очень хотел.
Когда день умирал, накатывало отчаяние. Это было так, словно солнце, хоть по-осеннему слабое, давало надежду — но свет уходил, и надежда уходила вместе с ним. Остальные рабы вповалку спали на полу, посвистывая и похрапывая во сне. Их бледные, унылые сны не могли рассеять тоску, и тоска подкатывала к горлу Томаса ядовитой волной.
Его окружали тени, и сам он казался себе тенью среди теней. Он был бессилен. Он не спас единственного человека, которого сумел полюбить. Он не выполнил поручение, которое дал ему король. Он потерял голос, а рука, изуродованная шрамом, никогда больше не сможет перебирать струны арфы. Лежа в тесной каморке, Томас кусал губы и смотрел на осколок луны в окне. Ему казалось, что он заслужил все, что с ним произошло. Своей глупостью, слабостью, нерешительностью — он сам накликал все несчастья, он подвел себя и других. Иногда он думал даже, что из-за него погиб орден, и мысль эта была невыносима. Снова вспоминался темный зал башни, его рука на струнах, и огонь, вспыхнувший в глазах великого магистра — и черный человек, так легко, играючи разрушивший его музыку. В груди огненным комом набухала ненависть, и тогда Томас доставал фигурку. И смотрел, смотрел жадно и пристально, как смотрят на огонек свечи и путеводный огонь, как смотрят в лицо любимой, ожидая самого важного в жизни ответа. Иногда ему чудился шепот вдалеке, звук легких шагов, прозрачное мерцание — но, резко обернувшись, Томас видел лишь тень от решетки и белый лунный узор на лицах спящих.
Оставался Феникс. Томас закрывал глаза и слепо ощупывал фигурку. Его пальцы уже помнили все детали, все выпуклости и неровности огненных крыльев и гребня, похожего на острый ранящий шип.
Спустя неделю абу Тарик решил, что новый раб бездельничал достаточно, и нашел для него работу. Слева от дома алхимика располагался небольшой пустырь со следами давнего пожара. Пять или, может, десять лет назад огонь пожрал человеческое жилье, оставив лишь обугленные руины. Хозяева то ли погибли в пожаре, то ли покинули эти места, и участок так и остался незастроенным. Пустырь густо зарос травой и невысокими деревцами со стволами, покрытыми колючками.
