Едва порция исчезла в Ипполите Карловиче, он соорудил невероятный бутерброд из хлеба, черничного джема и стерляди, и показал на дверь:
– Молится. И я уверен. Он молится о нас.
Подслащенная стерлядь покинула этот мир. Ипполит Карлович медленно облизал губы, прислушиваясь к своим ощущениям.
– Вот какая раньше у меня была молитва? До встречи со святейшим какая у меня была молитва? – спросил он у господина Ганеля. – Ага, не знает! А делает вид. Что все знает. А вот какая: нет отношений, кроме товарно-денежных, нет отношений, кроме товарно-денежных. Это я повторял себе денно и нощно, зарабатывая свой первый миллион… Вот что я вам. Как творцам скажу. А вы это сложите в свой багаж. Творческий. Интересная у меня внутренняя история. Я с детства смерти боюсь. Меня даже к психологу водили: мальчик семи лет, а небытия боится. Каково? Каков? Психолог та-а-акой урод попался! Я ему ничего говорить не стал. Ну он и успокоил родителей. Сказал, нет отклонений. Все у мальчонки в норме. Хех! – скорбно усмехнулся Ипполит Карлович. – Я понял, что лучше мне с ними о смерти больше не говорить. А они подумали, что у меня прошло. А не прошло. Я просто спрятал от них. А когда я свой первый миллиард заработал – я так ярко. Так горько понял: умру раньше, чем потрачу… Так меня эта мысль и раздавила. И снова я стал в таком же ужасе. Как тогда, в детстве.
Мориц внес огромную дымящуюся тарелку и поставил перед Ипполитом Карловичем, шепнув нежно: «Царская уха, как вы просили». «Недоолигарх» зачерпнул ложку, с удовольствием проглотил и сказал официанту:
– Ты же помнишь… Я и грибного хочу.
Мориц изобразил на лице: «Как я могу забыть!»
Ипполит Карлович обратился к Сильвестру:
– Вот ты как, Силя, полагаешь: искусство вечно, жизнь коротка? Да? Ну, кивни хоть! Ага. Но ты же на этом искусстве имя свое. Выцарапал. Тебе только в радость, что оно вечно. А мне? Финансы вечны, жизнь коротка. Но у меня-то наоборот, не так, как у тебя с искусством. Чем их больше, тем несомненнее для меня моя, как говорит отец Никодим, бренность… – слово «бренность» Ипполит Карлович произнес растянуто («брэ-э-энность»). – Вот так, творцы. Богатство мое мне о смерти все время напоминает. Парадокс, да? Вот что я записал однажды ночью про смерть и деньги. Слушайте, – Ипполит Карлович стал приподнимать одну тарелку за другой, отыскивая свои записи: – А, вот она, моя бумажка, – под тарелкой со стерлядью с луком лежал большой лист. – Нет. Это не моя бумажка. А где моя? – он с подозрением посмотрел на Морица, тот побледнел. – Ладно. Найдется еще. Но тут что-то тоже любопытное. Накалякано.
Ипполит Карлович утер губы белоснежной салфеткой, оставив на ней пятна жира и капли виски. И прочел:
– «Спешу уведомить вас, что если спектакль, который сейчас репетирует Сильвестр Андреев, дойдет до премьеры, все будут говорить об Ипполите Карловиче как о меценате, поощряющем мужеложство».
Все, кто сидел за столом, поняли: это конец. Отец Никодим замер в соседней комнате. Ипполит Карлович секунд пятнадцать смаковал тишину. Насладившись отчаянием своих гостей, он принялся сосредоточенно поглощать царскую уху. Ел он отвратительно, прихлебывая и причмокивая, и Сильвестр вспомнил, что во время их предыдущих совместных ужинов и обедов Ипполит Карлович себя вел исключительно пристойно. Нынешнее чавканье шло из того же источника, что и внезапная откровенность. Ипполит Карлович вел себя так, словно он за столом один. Как будто его гостей не было на свете.
– А где же моя-то запись? Я же ее специально принес, для вас, – он снова стал поднимать тарелку за тарелкой, пока не обнаружил клочок разлинованной бумаги, на которой что-то было написано размашистым, не знающим сомнений почерком. – Вот она! «И сотворил Бог Италию, и увидел, что это хорошо»… Не. Это другое. Это я написал после Пизы. У этой башни. Что целые века падает и падает. Падает и падает… – Передвигая тарелки с места на место, Ипполит Карлович сосредоточенно искал какую-то важную для него запись. Наконец под полупустой салатницей обнаружился клочок потускневшей от времени бумаги. – Ура. Вот я. Ночью встал и записал. Кому же еще доверить такое. Как не вам. «Господи, зачем же ты слил неслиянное? Почему я чувствую, как одним путем движутся ко мне – смерть и деньги? Чем полнее счета мои, тем ближе смерть моя. Забери у меня этот страшный дар». Каково? Хорошо сказано?
– Богато сказано, Ипполит Карлович, – сказал Сильвестр Андреев, и голос его звучал спокойно, как всегда. Эта железная невозмутимость чрезвычайно понравилась «недоолигарху».
– Очень рад. Что ты одобрил. Мне это важно. Тогда и дальше расскажу. Эй! – обратился он к официанту. – Давай виски с птицей. Что ее жалеть-то? Будто у нас этих лебедей мало.
Приказ был исполнен мгновенно: бокал заполнен, лебедь запущен.
– В больших деньгах большая печаль. Они бесконечны, а ты конечен. Твои, лично твои средства – конечны. А средства вообще, мировые деньги – им нет конца. Ты такой махонький. А они подавляют. Владеют. Приказывают. Запрещают. Тот, кто этого вечного зова не слышит. Просто дурак. Или бедняк. – Он снова испортил еще одну белоснежную салфетку, вытерев ею губы, и продолжил речь: – Деньги обладают всеми признаками абсолюта. Не смотрите на меня так вытаращенно – я заканчивал философский факультет. Могу я хотя бы в вашем высоком присутствии. Об этом вспомнить?
– Можете, конечно, можете, – сказал Иосиф, едва не плача.
– Какой ты. Отвратительный человек. Я ведь так и знал. Еще до того, как ты вошел сюда. Я это знал, – сказал Ипполит Карлович и, как ни в чем ни бывало, продолжил: – Если вы стремитесь понять, что такое бесконечность. Подумайте о деньгах. Они помогут вам постичь идею бесконечности. Если вы задумались над тем. Что такое судьба. Ее капризы. Внезапные повороты. Подумайте о деньгах. Они помогут вам понять, что такое судьба. Почему к кому-то деньги идут сами? Почему кто-то вечно без них? Вслушайтесь: приток капитала. Отток капитала. Как приливы и отливы. Почему однажды ты чувствуешь: вот сегодня особый день. Все внутри гудит. Все вокруг звенит. Ты избран! И это оказывается день великой прибыли.
Ипполит Карлович сделал паузу и оглядел тарелку с мидиями. Почему-то решил их даже не пробовать. Отставил в сторону. И продолжил говорить, прекрасно понимая, что меньше всего собравшимся хочется слушать изложение его взглядов на финансовую жизнь.
– Подумайте о вечном круговороте денежных масс. Не кружится голова? У меня кружится. Прямо сейчас. Потоки, потоки, неостановимые, как вращение земли.
Когда Александр услышал «потоки, потоки», желание посетить туалет (которое начало мучить его, едва он вошел), достигло наивысшей точки. Больше терпеть он не мог. Но как прервать Ипполита Карловича? Как?
– А мировые кризисы? Мы бессильны перед деньгами. Они неуправляемы. А может, мы их прогневили. И они мстят.
– Ипполит Карлович, – раздался осуждающий возглас отца Никодима.
– Простите, святейший!
Александр понял, что миг позора вот-вот грянет.
– Я на секундочку вас оставлю? – это сказал уже не он, это говорило его неудержимое желание.
– Тогда я на эту секундочку умолкну, – ничуть не смутившись, ответил Ипполит Карлович. – Иди. Около выхода налево. Только в женский не ходи. Тибальт.
Заплетающимися от страха ногами Александр побрел к туалету. В каком-то полутумане он завернул налево, прошел по длинному коридору, потом снова повернул налево и оказался в помещении, где потрясающе вкусно пахло едой. «Мне же не сюда, – подумал Александр. – Мне же надо, чтобы наоборот… Чтобы запах наоборот…» И тут заметил того самого высокомерного Морица, который обслуживал Ипполита Карловича. Он держал в руках тарелку дымящегося грибного супа и разговаривал со своим коллегой, у которого был не столь пафосный вид. Зеленые шкодливые глазки шныряли из стороны в сторону. На лице играла лукавая улыбка.
– Давай, Мориц! Решайся! – подбадривал лукавый важного.
– Нет, я не могу… Это опасно.
– Ты каждый раз, когда мы эту тварь богатую обслуживаем, боишься, а потом говоришь: «Артемий, ты был прав, он еще не того заслуживает!» Давай уже! Не тяни Яшку за ху…ку. Эх! Все. Я сам.
И Артемий склонился над тарелкой грибного супа и смачно плюнул в нее. Слюна расплылась по тарелке, окружила кусочки грибных стволов и шляпок, собралась вокруг мелко нарезанного картофеля. В глазах Артемия сверкнуло бесконечное презрение к Морицу, и Александр без труда прочел в них: слабак!
Артемий удалился. Александру показалось, что даже официантский фартук гордится своим хозяином.
Не замеченный никем, Александр медленно и тихо отплыл обратно по коридору. Для его переполненной впечатлениями души эта сцена была лишней. Наконец он нашел туалет.
Исполнив свои желания, Александр долго стоял у зеркала, не спеша выходить из сверкающего мрамором убежища. Но делать нечего, он снова отправился на горький пир, зная, что все кончено, что его мечты съедены этим неправдоподобным человеком, съедены вместе со стерлядью. На мгновение Александр захотел выслужиться перед Ипполитом Карловичем и рассказать о том, что видел официантские проказы. Но быстро смекнул, что ничего хорошего из этого лично для него не выйдет.
