Иногда, когда он долго не успокаивался, я брал его к себе в постель, и он подкатывался ко мне теплым комочком и, удобно устроившись, сразу засыпал. Но я заснуть уже не мог, подспудный страх, что во сне я могу придавить маленькое хрупкое тельце, меня не отпускал, и в результате я вставал и переходил в гостиную, ложился на диван.
Я поднимался на автомате и, не успев до конца сбросить остатки сна, брел на кухню, грел воду, затем ее остужал, сыпал в нее порошок молочной детской смеси, тряс вяло бутылку, капал из резинового носика соски себе на внутреннюю сторону запястья, проверяя, не горячо ли. К этой минуте, будто чувствуя, что завтрак готов, Мик просыпался в своей колыбели, вздыхал глубоко, начинал вертеться, снова вздыхал. Я подходил к нему, брал на руки родное человеческое существо, он прижимался к моей груди, глазки сначала едва прорезались ото сна, потом почти сразу отметали его, открываясь широко, удивленно миру. Бутылочка уже была наготове, я подносил упругий резиновый сосок к его ротику, Мик обхватывал бутылку ладошкой и, посапывая от наслаждения, начинал смачно сосать белую, мутную жидкость.
Я обычно стоял у окна, как правило, в этот ранний час на улице зарождался рассвет, серый, неуверенный, перемешанный еще с частицами отступающей ночи. Мик у меня на руках расходился вовсю – сопел, кряхтел, всячески демонстрируя распирающее удовольствие, лишь иногда отрываясь от бутылочки, чтобы передохнуть от тяжкой грудничковой своей работы, и тогда поднимал глазки вверх и смотрел на меня внимательно, серьезно, будто пытался определить что-то очень важное. В такой момент, стоя у окна, на границе между теплом дома и прохладой занимающегося зыбкого утра, я чувствовал, что вот сейчас, в эту самую минуту, между мной и моим маленьким, едва осознающим себя сыночком рождается связь. Труба, туннель. И по нему перетекает живой, трепещущий поток. В обе стороны – не только от меня к нему, но и от него ко мне тоже.
Конечно же, главным в этом потоке была любовь, безотчетная, не требующая ни подтверждения, ни ответа, полная и абсолютно бескорыстная. Но и не только любовь. Что-то другое, не менее сильное, требовательное, что определяет всю дальнейшую жизнь. Связь. Между отцом и сыном. Я физически ощущал их, эти плывущие навстречу, вливающиеся друг в друга потоки, я чувствовал, как что-то вполне материальное наполняет меня, проникая в клетки моего тела, оседая в них, закрепляясь постепенным осознанием отцовства. Я не ошибался, этот туннель, эта связь так никогда и не нарушилась, только укреплялась с годами.
Помню, когда Мику уже было годика три, мы сидели в кафе за воскресным завтраком, ион ел блинчики с творогом, официантка, молодая девушка, подошла узнать, не нужно ли нам что-нибудь еще. Она улыбнулась, а потом, покачав как бы в изумлении головой, сказала:
– Он любит вас.
– Откуда вы знаете? – удивился я.
– Он так смотрит на вас. С обожанием. Но, знаете, это даже не взгляд, просто вокруг вашего столика распространяется поле любви. Я когда к вам подхожу, попадаю в него. Посмотрите сами, как он на вас смотрит.
Я улыбнулся ее чуткости, тому, как она безошибочно определила. Мик смотрел на меня, и из глаз его струились лучики любви. Наверное, можно было бы изобрести простое устройство, которое собирало бы их, сублимировало в полупрозрачную, переливающуюся, хрустальную капельку. Конденсированная любовь моего сына. Именно она и перетекала по незримому туннелю, созданному в те минуты, когда мы стояли у окна и смотрели на зарождающийся рассвет, как он расцвечивает розовым стены еще не отошедших от ночи домов, и Мик сосал молочную смесь, касаясь своей маленькой ладошкой моей взрослой, мужской руки.
Ночью я просыпаюсь от острой, будоражащей мысли – я в первый раз ясно вижу, как должна быть выстроена «Магнолия». Структура романа проступает четко и однозначно.
Теперь уже очевидно, что история, которую я рассказываю, выйдет за рамки этой книги. И по объему, и по сюжету, и по стилистике. Будет продолжение, и не одно, несколько, три или четыре, точно еще не знаю. Понятно только, что повествование растянется по времени, переходя из одной книги в другую, выделяя фрагменты моей жизни.
Именно фрагменты. Описать непрерывную повседневность – непосильная, да и ненужная задача. Детальная последовательность включает в себя рутину, быт, массу заурядных, никому не интересных подробностей. Нет, каждая часть романа должна отражать именно фрагмент, насыщенный, сконцентрированный событиями, насильственно вырванный кусок жизни.
Например, первая часть, над которой я работаю сейчас, описывает двенадцать дней моей юности. Она так и будет называться: «Магнолия. 12 Дней».
Продолжение, скажем, будет описывать шестнадцать дней того периода, когда мне было двадцать пять, и получит название «Магнолия. 16 Дней». Следующая книга выхватит восемнадцать дней моего тридцатидвухлетия. Соответственно, она будет называться «Магнолия. 18 дней». Итак далее, до тех пор, пока моя жизнь, время, в которое она шла и продолжает идти, страны и события, заполнившие ее, люди, которые оказались в нее втянуты, смогут поддерживать в читателе интерес. А персонажи, представленные в первой книге, будут взрослеть и развиваться вместе со мной, переходя в следующие тома, аналогично тому, как они продолжают присутствовать в моей реальной судьбе.
Я откидываю легкую простыню, встаю с кровати, подхожу к окну. Сейчас, наверное, часа четыре ночи, невероятной величины идеально круглая луна наехала на воду, словно прожектор, пробивая в ней узкую, интенсивно сгущенную, светящуюся зеленовато-желтую дорожку. Они оба кажутся неземными, инопланетными, и океан и луна, и расстеленная передо мной лунная струя, и приютившая их всех ночь. Тихий плеск волн смешивается с едва слышным дыханием Мика в соседней комнате, и я сейчас, ночью, в полном отрешенном одиночестве чувствую покой и умиротворение.
Все правильно… Не знаю, было ли так задумано и рассчитано заранее или получилось само по себе, благодаря интуиции, случаю, удаче… Но все правильно, все сошлось, как и должно было сойтись. Мик, его мерное дыхание, закинутая за голову еще совсем детская пухлая ладошка, бессильная сейчас в спокойном, тихом сне. Шелестящий океан за окном, плещущаяся в нем лунная дорожка, моя книга, которой я увлекся и которая не дает мне спать, – все совпало, все оказалось связано единственной правильной связкой. Хотел бы я добавить что-нибудь к этому сочетанию? Наверное, хотел бы. Но желания мои не резкие, не давящие, не требующие, я вполне могу обойтись и без них.
Я зажигаю настольную лампу, включаю неизменный «лэптоп», начинаю стучать по клавишам, записывать переполняющие голову мысли.
Справлюсь ли я, смогу ли растянуть повествование от первого лица на много лет? Ведь я, как и время, постоянно меняюсь и сейчас совсем не похож на того, каким был в девятнадцать? Ни внешне, ни по восприятию жизни, ни желаниями, ни потребностями. У нас с тем юношей все разное: шкала ценностей, устремления, будущее, способ самовыражения, даже манера говорить, привычка строить фразы. Смогу ли я подобрать правильную стилистику, уловить настроение того времени, настроение юности? Сложнейшая задача – менять стилистику в зависимости от мировоззрения героя и таким образом менять атмосферу, в которую автор пытается погрузить читателя. Немногие брались за нее, и лишь единицам удалось с ней справиться.
Сейчас моему герою девятнадцать лет. Чтобы передать, описать мир его глазами, мне сегодняшнему надо почувствовать себя его ровесником – относиться к жизни с юным задором, думать о женщинах с юным вожделением, бросаться в бурлящую ежедневность с юным безрассудством, даже голос должен помолодеть, даже взгляд. Мне приходится полностью подменить себя, снова стать мальчишкой и думать, и чувствовать, как мальчишка. Но не в этой ли подмене и заключается еще одна радость творчества?
Вспоминаю, как год назад мы с Миком оказались в Нью-Йорке. Мне предложили прочитать курс лекций в Колумбийском университете, и я взял с собой Мика, хотя бы потому что его не с кем было оставить. В свободные часы мы бродили по музеям и однажды в МОМе[7] остановились перед полотном Пола Кли. Мик заметил, что в первом классе на уроках рисования он и сам рисовал что-то похожее. «Да и не только я, все дети рисовали не хуже этого», – добавил он. И действительно, на картине известного абстракциониста были изображены разноцветные каракули, не сильно отличающиеся от детских.
Тут же рядом, прямо на полу сидел мальчик, я поначалу не обратил на него внимания. Вокруг были разбросаны небольшие листы ватмана, очевидно, он кропотливо копировал висевшие в зале картины. Мальчик был примерно ровесник Мику, и по тому, как зрело он рисовал, легко было догадаться, что музей для него привычное место для занятий живописью. Услышав замечание Мика, он оторвался от листа ватмана, поднял на нас лицо, я редко встречал такие живые, смышленые глаза, и сказал с апломбом, обычно не свойственным детям:
