– Не успели еще, – признался я.
– Это тебя в «Юности» умыкнули на целую неделю? И вообще, что ты там делал? В шахматы, что ли, играл? Они ведь целыми днями только и делают, что в шахматы играют. Или в преферанс.
– Откуда ты про «Юность» знаешь? – удивился я. – Ты чего, следила за мной, что ли?
– А как же, конечно, следила. Я ведь должна знать, что представляет собой человек, который обязан теперь за меня отвечать. Я вообще о тебе многое знаю, – похвасталась Мила. – Почти все.
– Правда? Ну и что же, например?
– Например, что они твой рассказ решили напечатать. У главного есть парочка замечаний, но, если ты их примешь, они напечатают. Он сказал, что живенько написано. – Она помедлила, словно что-то припоминала. – Ну да, сказал, что бодро и с настроением. Меня, правда, твой герой не особенно впечатлил. Не так чтобы совсем оставил равнодушной, но за душу не взял. Чувства тебе не хватило, эмоциональной нагруженности. Но, учитывая твои юные года, в целом неплохо. Главный в том же духе высказался, мол, надо поддержать молодое дарование.
Я не мог поверить своим ушам.
– Откуда ты все это знаешь? – Я не пытался скрыть изумления. Настолько откровенного, что Мила засмеялась.
– Так у меня везде осведомители. Вот они меня и осведомили.
– Нет, правда, без шуток.
– Слушай, солнце мое, – голос ее на секунду потерял напускной задор, – я же доктор, причем известный, с репутацией. Особенно в определенных кругах. И выудить из этих кругов нужную информацию мне ничего не стоит.
– Ты точно знаешь, что напечатают? – Я не мог поверить своему счастью, это было круче крутого – быть напечатанным в «Юности». Выше крыши. Я просто не мог поверить.
– Точно, точно, не волнуйся. Они тебе уже звонили, но тщетно. Видишь, как получается, и я тщетна, и они.
– Надо же! – Я не расслышал грустной усмешки в ее голосе, меня распирал восторг, я не мог сдержать его. – Надо же! – И безотчетно победным взмахом рубанул рукой воздух. Правой я придерживал трубку, потому рубанул левой. И совершенно, кстати, напрасно.
– Ух.х.х. – выдавил я вместе с дыханием. Глухая, затаившаяся в боку боль, казалось, только и ждала случая, сразу врезалась, скрутила, выбила мгновенные слезы, дыхание, сведенное в сдавленное, протяжное «ух».
Наверное, со стороны мой вздох больше напоминал стон. А возможно, и крик, я не слышал себя со стороны. Но Милин голос, потеряв наигранную веселость, сразу стал озабоченным, тревожным. Во всяком случае, когда я его расслышал, он был перенасыщен тревогой.
– Толя, – повторяла она, – Толя, что с тобой? А, Толь? Алё, ты что молчишь? Что произошло?
Наконец я смог вдохнуть, боль пульсировала, но уже с меньшей, затухающей амплитудой. Потом я вдохнул еще раз, а потом сумел проговорить в трубку – медленно, испуганно, с подмешанной к голосу, непонятно откуда взявшейся хрипотцой:
– Да я бок повредил, левый. Он, сволочь, иногда там что-то перехватывает.
Она помолчала, затем произнесла решительно, с приказными нотками:
– Ты двигаться можешь?
– Ну конечно. – Боль отошла, я даже попытался улыбнуться, слабо, осторожно, но попытался. – Конечно, могу.
– Тогда вот что, бери такси и приезжай ко мне в клинику. – Она уже все за меня решила, все спланировала. – С боком шутить не следует. Особенно с левым.
– Да ладно тебе, – постарался успокоить я ее. – Не нагнетай. Я, наверное, ребро повредил, и оно периодически там защемляет что-то.
– Вот и разберемся. Давай приезжай, прямо сейчас.
– Прямо сейчас не смогу, – заколебался я. – Если честно, я еще и не вставал. Лежу в постели, с тобой болтаю. Мне еще душ надо принять, позавтракать, к тому же в нашем захолустье и машину не поймаешь. Пока я отсюда выберусь, полдня пройдет.
Опять пауза.
– Я бы за тобой приехала, но у меня прием начинается через пятнадцать минут. Я не могу его отменить, в коридоре уже очередь собралась.
– Не надо приезжать. Я сам доберусь, – сдался я.
И в самом деле, подумал я, неплохо бы разобраться, что там у меня в левом боку сдвигается.
– Только у меня часа три займет, а то и все четыре, – предупредил я. – Ты где находишься? В смысле, твоя клиника?
– На Профсоюзной, совсем недалеко от метро. – Мила снова задумалась, снова на секунду. – Так даже лучше, не спеши, подъезжай к концу дня, часам к четырем, к пяти, очередь рассосется, вот мы тебя и посмотрим. Только не спеши и будь осторожен.
– Не бойся, я вообще от природы осторожный, – заверил я.
– Ну да, я догадываюсь. – Милин голос ожил, озабоченность сдвинулась, ее место снова заняла кокетливая, напускная жизнерадостность.
Потом она продиктовала адрес, и я повесил трубку. Я бы поболтал еще, но она ведь упомянула про длинную очередь в вестибюле, вот я и проявил деликатность.
Подготовка к вылазке на «Профсоюзную» заняла кучу времени. Я умышленно не спешил, налил ванну, перед тем как залезть в нее, притащил с кухни «Спидолу», поймал «Маяк». Лирические фортепьянные пьесы, скорей всего Шопена, я точно не был уверен, наполнили тесное, окутанное влажным паром пространство. Я раскрыл «Иностранку», существовал такой толстый литературный журнал, там был напечатан «Рэгтайм» Доктороу в переводе Василия Аксенова. Тогда роман наделал много шума в Москве, мы ничего не знали ни об Америке, ни об американской литературе. Ничего, кроме Фолкнера, ну, возможно, еще Апдайка. А этот роман все обсуждали, перевод Аксенова был великолепен. Во всяком случае, на тот момент таким казался[10].
Я отмокал в ванне около часа. Шопена сменила короткая очередь из шести привычно растянутых гудков, оповещая о начале нового часа, потом передали выпуск новостей. Опять зазвучала музыка, опять классическая – она отлично подходила и моему настроению, к теплой ванне, к строчкам в «Иностранке», втекающим в мое неспешное сознание.
Я оторвался от мелкого шрифта в журнале, снова подумал о Тане, о бесследно растаявшей в ее квартире неделе. «Как все же женщина подменяет мир мужчины, – подумал я. – Своим телом, своей лаской, любовью полностью обрезает его. Ведь единственная цель женщины, пусть и неосознанная, состоит в том, чтобы мужчина зациклил свою жизнь на ней. Все свои желания зациклил, стремления. Чтобы он увяз в ней, забыл об остальном мире, чтобы исчез любой соблазн, все посторонние, отвлекающие интересы.
Конечно, если ты знаменит, обеспечен, если ты уже достиг вершины, женщина с удовольствием примет и разделит твой успех. Но если ты только в процессе, в самом начале, как я сейчас, то ей твоя борьба, стремления – лишь помеха, которая отвлекает от нее. И получается, что женщина вынуждена жить в противоречии – с одной стороны, она мечтает о блестящем принце, богатом, знаменитом. Но в реальности первым делом стремится подрезать этому принцу крылья, чтобы он, упаси Бог, не отлетал от нее далеко.
Вот и Таня. Я ведь тоже забылся с ней на целую неделю, впал в летаргический сон, будто накурился какого-то отупляющего наркотика. Нет, все-таки требуется большая внутренняя сила, чтобы не стать заложником собственнической женской любви. Не каждому мужчине, увы, этой силы хватает, но без нее никогда не дойдешь до цели, погрязнешь, задохнешься в удавке мелочной суеты и бытовых забот.
Так я рассуждал, лежа в ванне, в девятнадцать лет, но потом мысль показалось какой-то незначительной, избитой, совсем необязательной, кто ее только не пользовал, не мял, не комкал, не растягивал во все стороны. Вот она в результате и рассеялась, растворилась в сгущенном, влажном ванном паре, глаза мои вновь забегали по журнальным строчкам, и я снова погрузился в американскую действительность времен далекого «Рэгтайма».
Затем я завтракал, читал вчерашние газеты, одевался. Набрал было Лехин номер телефона, но вспомнил, что каникулы-то уже закончились, сегодня первый учебный день, и повесил трубку. Надо же, совсем вылетело из головы. Впрочем, рассудил я, ничего страшного, в институте и без меня обойдутся, у меня веское оправдание, у меня бок болит, я его к врачам сейчас повезу показывать, в клинику на «Профсоюзной». Ну, а потом хорошо было бы снова загрузиться к Тане, где, несмотря на все мои недавние «антиженские» свободолюбивые рассуждения, я готов был с головой нырнуть в наркотическую трясину любви и забыть об окружающем мире еще хотя бы на один манящий день и на еще одну не менее манящую ночь.
Когда я выполз из дома, было уже около четырех и на улице начинало темнеть. Накатанные ледяные дорожки на плохо убранных от снега тротуарах явно грозили моему левому боку – поскользнуться можно было проще простого. Поэтому двигался я медленно, приминая предательскую снежную поземку осторожными, мелкими шажками.
Интересно все же, как быстро тело подстроилось под свою инвалидность, будто тренировалось долгие годы и вот сейчас само, без каких-либо моих указаний стало осторожным, внимательным к себе, заботливым. А ведь еще недавно вело себя до предела нагло, ничего не боялось, о последствиях не задумывалось. Но теперь, после пары приступов боли, сразу присмирело, стало заранее просчитывать каждое движение, каждый шаг.
