Она плакала весь день, плакала всю ночь. Плакала так, что вся постель была мокрая от слез. Утром я помог ей одеться. Она была слишком слаба, чтобы одеться самой, слишком слаба даже для того, чтобы поднять свои темные волосы, и я поднял их сам и держал, пока она закалывала их шпильками. В девять часов уходил поезд в Бостон, и я послал записку на извозчичий двор, чтобы за нами вовремя заехали. Затем я уложил чемоданы и отнес их к обочине дороги. Вдруг я услышал крик хозяйки: «Эй, вы, вы, где она?» О, это была не женщина, а настоящая фурия. «Она убежала. Идите верхней дорогой к Декстерам, идите по тропинке Декстеров. Я пойду пивом по ракушечной дороге. Мы должны перехватить ее». И она ушла в своих грязных сапогах. Ушел и бывший владелец извозчичьего двора со своими навозными вилами. Они бросились в погоню и исчезли из виду. Услышал плач ребенка в саду, скорее хныканье. Кларисса убежала; но ушла она недалеко.
Грушевое дерево в саду было подрезано так, что напоминало абажур или зонтик. Уютный навес из листьев. Под ним она сидела. Кофточка расстегнута, корсаж расшнурован. Ребенок у груди. Горько плачет. Не говорим: ни она, ни я. Одни глаза. Никаких объяснений, даже не назвали друг друга по имени. Ребенок сосет, но тоже плачет. Стал накрапывать дождь, но грушевое дерево служило нам хорошей защитой. Младенец заснул. Сколько мы просидели так, я не знаю. Вероятно, с полчаса. Видел, как усеянная ракушками дорога потемнела от дождя. Ни одна капля все еще не упала на нас. «У меня больше слез, чем молока, — сказала она. — У меня больше слез, чем молока. Я выплакала свои груди досуха». Отнесла спящего ребенка, закрывая его от дождя головой и плечами, обратно в ящик из-под мыла, стоявший в кухне около печки. Сели в экипаж и поехали на станцию.
Не хочу останавливаться на жалких, печальных воспоминаниях. Отупение от горя. Минуты в жизни, когда мы можем рассчитывать только на животную жажду жить. Забыть. Забыть. (Лиэндер имел в виду смерть Клариссы, в ту же ночь утопившейся в реке Чарлз.) Наутро со старухой матерью и телом несчастной Клариссы поехал в Сент-Ботолфс.
Пасмурный день. Не холодно. Ветер изменчивый. Южный, юго-западный. Похоронные дроги у вокзала. Несколько зевак смотрело. Отец Фрисби прочел молитвы. Был тогда уже стариком; старый друг. Багровое лицо. Ветер развевал полы облачения. Открывал взору старомодные ботинки козловой кожи. Толстые носки. Фамильный участок на холме над рекой. Вода, холмы, поля впервые пробудили от оцепенения. Никогда больше не жениться. Вдали виднелась крыша старого дома. Приют крыс, белок, дикобразов. Дом с привидениями для детей. Пока шла служба, ветер стих. Далекий электрический запах дождя. Шум среди листьев; стук но жнивью. Недолгая жизнь была отпущена ей, говорит отец Фрисби. Он полон скорби. Дождь более красноречив и милостив, внушает больше бодрости. Самый древний звук, какой когда-либо достигал человеческих ушей».
20
Толстяк, поучавший Каверли, как надо бриться, стал заходить по вечерам после ужина к нему в комнату и давать советы, как преуспеть в жизни. Он был вдовец, имел собственный дом где-то на севере, куда уезжал на уик-энды, и, живя в меблированных комнатах, экономил каждый цент, чтобы обеспечить себе спокойное существование на старости лет. Он служил в Гражданском ведомстве и считал, что Каверли должен тоже поступить в Гражданское ведомство. Он приносил ему газеты, где печатались списки вакансий для желающих поступить на службу в Гражданское ведомство, и без конца обращал его внимание на то, сколько возможностей открывается перед окончившими среднюю школу или перед специалистами, прошедшими курс обучения в нью-йоркских школах Гражданского ведомства. В этом году был спрос на программистов, и он указал на это Каверли как на лучшую для того возможность. Государство будет оплачивать половину стоимости обучения Каверли в Макленнеевском институте. Курс продолжался четыре месяца, и если Каверли сдаст экзамены, его примут на государственную службу с жалованьем в семьдесят пять долларов в неделю. Вняв совету и уговорам своего друга, Каверли записался в одну из вечерних школ программирования. Там обучали кодированию данных физического эксперимента и нанесению их на перфоленту, которую можно было бы ввести в вычислительную машину.
Распорядок дня у Каверли был следующий. В половине девятого утра он нажимал часы-табель в магазине Уорбартона и по черной лестнице спускался в подвал. Воздух там был ужасающе скверный: вонь и духота закулисных помещений универсального магазина. Остальные складские рабочие были самого различного возраста — одному перевалило за шестьдесят, — и всех забавляло гнусавое произношение Каверли и его рассказы о жизни в Сент-Ботолфсе. Они распаковывали товары по мере их поступления и подавали на грузовых лифтах наверх, в соответствующие отделы магазина. Во время распродаж им иногда приходилось работать до полуночи, разгружая стеллажи отделанных мехом курток или картонные коробки с простынями. Три вечера в неделю Каверли, кончив работу в магазине Уорбартона, расписывался в контрольном журнале в Макленнеевском институте. Институт помещался на четвертом этаже здания, где, по-видимому, находилось много других учебных заведений — институты портретной фотографии, журналистики и музыки. Вечером работал только грузовой лифт, который обслуживал старик в рабочем халате; поджимая губы, он довольно ловко подражал звукам французского рожка. Возя вверх и вниз пассажиров, он исполнял увертюру к «Вильгельму Теллю» и любил, чтобы его хвалили. В группе Каверли было двадцать четыре слушателя, а обучал их молодой человек, сам, вероятно, переживший трудное время, до того как начал заниматься с ними. Первая лекция была посвящена вводной беседе о кибернетике и автоматике, и если Каверли, с его слегка скептическим характером, раньше был склонен относиться иронически к своей будущей связи с думающей машиной, то он быстро изменил свое мнение. Затем они принялись за работу, запоминая код.
Это было похоже на изучение какого-нибудь языка, притом весьма элементарного. Все приходилось заучивать наизусть. От них требовали, чтобы они запоминали по пятидесяти символов в неделю. В начале каждого урока пятнадцать минут шел опрос, а к концу двухчасового занятия им устраивали испытание на быстроту. По истечении месяца символы — как и при изучении всякого языка — заполонили все мысли Каверли, и у него появилась привычка, идя по улице, перегруппировывать числа на номерных знаках автомашин, цены в магазинных витринах и цифры на электрических часах таким образом, чтобы их можно было ввести в машину. Когда занятия кончались, он иногда выпивал чашку кофе с приятелем, посещавшим вечернюю школу пять раз в неделю. Приятеля звали Митлер; он учился еще в институте Дейла Карнеги, и на Каверли производила сильное впечатление та обходительность, с какой Митлер умел пробивать себе дорогу. В одно из воскресений Мозес приехал навестить Каверли, и они провели вместе весь день, шатались по улицам и пили пиво, но когда Мозесу настало время возвращаться, расставание было для обоих таким мучительным, что Мозес больше не приезжал. Каверли предполагал поехать на рождество в Сент-Ботолфс, но ему подвернулся случай сверхурочно поработать в сочельник, чем он и воспользовался, ибо он был в Нью-Йорке для того, чтобы разбогатеть.
Все, что имеет отношение к морю, принадлежит Венере: жемчужины, и раковины, и золото алхимиков, и водоросли ламинарии, и сладострастный запах низкого отлива, и зеленый цвет воды у берегов, и лиловатый в открытом море, и радость далей, и рев рушащихся каменных стен — все это ее, но не для всех нас она выходит из волн. Для Каверли она появилась из вращающейся двери закусочной на Сороковой улице, куда он зашел поужинать после занятий в Макленнеевском институте. Она была худенькой темноволосой девушкой по имени Бетси Мак-Каффери, выросшей на бесплодных землях северной Джорджии, сиротой, чьи глаза в этот вечер покраснели от слез. Каверли был в закусочной единственным посетителем. Она принесла ему стакан молока и бутерброд в бумажном мешочке, а затем отошла к дальнему концу прилавка и взялась за мытье стаканов. Время от времени девушка глубоко, прерывисто вздыхала, и от этого она, склоненная над раковиной, казалась Каверли хрупкой и беззащитной. Съев половину бутерброда, он заговорил с ней:
— Почему вы плачете?
— О Иисусе! — сказала она. — Я знаю, что не должна плакать здесь, перед чужими людьми, но хозяин только что заходил сюда, увидел, что я курю сигарету, и изругал меня на чем свет стоит. В закусочной никого не было. Так поздно в дождливые вечера торговля всегда идет плохо. Но он не может винить в этом меня, правда? Я же не виновата, что идет дождь, и не могу же я стоять под дождем и зазывать людей? Ну, торговля шла плохо, и почти двадцать минут — может быть, даже двадцать пять или тридцать — никого не было, и я ушла в заднее помещение и закурила сигарету; а он как раз и вошел, сопя, как свинья, и изругал меня. Он обозвал меня ужасными словами.
