Буквы огама имеют форму стилизованных ветвей и разветвленного русла рек. Впоследствии огам органично вошёл в орнамент друидов.
Однако утверждение, что огам не служит для написания пространных текстов, весьма преувеличено. Другое дело, что огамические тексты никто не читает. Они воспринимаются подсознательно, при взгляде на орнамент, в который вписаны.
Собственно, когда мы говорим «орнамент друидов» мы подразумеваем «огам» — символику, понятную и воспринимаемую как послание всяким, кто изучал Традицию.
Хайд знал эту письменность, как и всякий изучавший Традицию, но разбирать написанный ею текст не привык. Некоторое время он тупо всматривался в знаки, вспоминая их. Потом сообразил, в какой последовательности их надо читать.
Это был очень древний огам. Бумага частично восприняла и непростую геометрию камня, и ребро главной линии — водораздела.
Хайд воочию представил себе этот каменный клык, торчащий из травы на каком–то из священных холмов.
Представил себе и того, кто, обернув камень бумагой, копировал надписи, водя углем и лаковым тампоном, озираясь воровато, ибо его занятие было по меньшей мере предосудительным. Ведь если священный текст нанесен на камень, то он и должен оставаться вместе с камнем в месте силы.
Камень оберегал какую–то территорию, отгонял от нее всех или же, наоборот, заманивал.
Много таких камней, оставшихся со времени Песни, торчало тут и там в лесах и полях. Все, кроме друидов, старались отводить глаза, столкнувшись с письменами.
Текст гласил:
Спроси любого:«Что есть центр Мира?!»Но всякий ответит на свой лад.Путь освещает его взгляд.И только то, что освещено,увидеть ему дано.«То место, где я сейчас стою, —отзовется воин в строю. —Горм кли — под панцирем — это я.Центр там, где душа моя.Ответ Лорд–мэна:«Это — клехе, центр дома.Очаг и моя семья.Горм кли — клехе — я».Скажет лендлорд или друид:Центр Мира там — где Биле стоит.Под древом священным боговДуши предков находят кров…И только фейери даст ответ,Что центра Мира нет.Сам эльф один и его народИщут забытый потерянный вход…
Текст обрывался на этом. И незаконченность его отозвалась острой болью в истерзанном могучем сердце фейери.
— Откуда это? — дрогнувшим голосом спросил Хайд.
— Был камень, — замотала головой старуха, зажмурившись и стиснув губы так, что одинокие зубы вдавились в них, — теперь нет, — она то ли мучительно пыталась вспомнить, то ли старалась немедленно забыть то, что вдруг вспомнила.
— Где?
— Ты хотел узнать о пути. Я принесла тебе то, что осталось от камня. Ты должен дать мне то, что просила я. Так велит Традиция!
Хайд понял, что должен дать ей то вымышленное, иллюзорное счастье, о котором мечтал ее помутившийся разум.
Хайд всерьез почитал себя недурным сочинителем. И знал главную тайну этого ремесла: сочинитель перестает быть юным вдохновенным графоманом тогда, когда сам, без посторонней помощи осознает, что он умнее плодов своего вдохновения и понимает, что нужно либо всерьез учиться этому, либо перестать смешить людей самими потугами на творчество.
Делать в этой жизни нужно только то, что умнее, и чище, и светлее тебя самого. Только это и есть критерий того, что ты занимаешься делом, которому предназначен. Все остальное — недостойно.
Но несколько раз в жизни он оставлял призвание — бросал дело, которое считал еще вчера предназначением, и начинал сызнова, с овладения новым ремеслом, доведения мастерства до совершенства и полной свободы самовыражения.
Теперь же смысла в его жизни уже не наблюдалось. Он больше ни для чего не был предназначен. Да и существовал ли он?
Каждый фейери до тех пор только и существует, пока не перестанет слышать в своей душе отклик других фейери. Хайд был один, а значит, потерял себя.
Но если нет смысла в жизни, то должен же быть смысл в смерти.
— Ты хотела второй жизни, — сказал он без тени сомнения в голосе.
— Новой, а не второй…
— Ты получишь ее.
— Да! — старуха на мгновение обрела ясность во взгляде, и сомнение сверкнуло в ее глазах страшной догадкой.
Увы, даже самый безумный мечтатель на пороге осуществления мечты способен вернуться в юдоль здравого смысла, ибо жить мечтой — одно, а оказаться перед реальностью ее осуществления — совершенно иное.
— Ты проживешь новую жизнь, — сказал Хайд. Он прикоснулся ладонями к лицу старухи и заговорил вводя ее в транс.
За короткое время он заставил ее пережить всю ее жизнь такой, какой она помнила ее, но по–новому, так, как она рисовала себе свою другую жизнь в диких, безумных мечтах. Она пережила все, что хотела пережить, но чего никак не могло случиться с ней в реальности.
Хайд мог только догадываться о том, какие видения вызвал в ее угасающем сознании.
И он резко повернул ее голову от себя. Хрустнули шейные позвонки.
Без вздоха и стона, все еще находясь в чудесном новом мире и уже покидая всякую реальность, старуха мешком рухнула к его ногам с неестественно заломленной назад головой. Эльф выполнил предписанное Традицией. Старуха хорошо подготовилась к этой случайной встрече. Возможно, она и держалась за жизнь из последних сил только в надежде на встречу с фейери. Теперь ее мечта сбылась. И она честно расплатилась за ее осуществление.
Теперь и Хайд обрел смысл. Не в жизни — но в смерти. И он знал, как должен умереть и чем заняться, чтобы смерть была такой, как нужно.
* * *
Флай — другой фейери — в другом городе, но той же страшной ночью, взлетел над крышами, без всякой надежды удержаться в воздухе. Не так он рисовал себе полет!
Он не думал, что после одного побега ему придется совершить другой, да еще так скоро. И уж никак не думал он, что, очутившись над крышами, превозмогая слабость отвыкшего от воздуха тела, он еще и попадет под дождь.
Но все случилось именно так.
Возможно, фейери находят свой полет прекрасным. Вольно ж им так считать!
А быть может, они не думают об этом, как люди мало думают о ходьбе, пока ничто не мешает идти. Ничто не фокусирует внимание на привычном способе передвижения так, как камешек в ботинке или боль в колене.
Возможно, фейери различают летунов с красивой и некрасивой манерой летать, как люди различают красивую и некрасивую походку среди себе подобных. Все это возможно. Как известно, наука с большим сомнением относится к самому факту существования этих существ.
И тем не менее можно с весьма высокой степенью уверенности утверждать, что фейери презирают людей за их, так сказать, приземленность, а люди находят вопиюще безобразным вид летящего крылатого.
Действительно, что может быть красивого в распластанном неестественно хвостатом человекообразном, который, мелко сотрясаясь всем телом, совершает конвульсивные движения и с отвратительным воем вибрирует двумя парами стрекозьих крыльев?
Решительно ничего прекрасного в этом полете не найти!
Но сам полет…
Оставьте споры! Полет прекрасен.
Однако погода выдалась нелетная. Впрочем, крылатые называют это несколько иначе. И понимают по–другому. У них множество понятий и символов обозначают условия, благоприятные и неблагоприятные для полета.
Фейери — не термопланы и куда более чувствительны к погодным условиям. И не только к погодным…
Этот полет не имеет к аэродинамике отношения, честно говоря, никакого, или же, если имеет — крайне приблизительное.
Что–то мистическое и даже магическое видят в полете они сами, но, взглянув со стороны, мы ничего такого не увидим. Да ничего толком и не сможем понять.
И сам Флай, пожалуй, сильно рисковал самой способностью летать, пытаясь передать, пусть на уровне смутных ощущений, принципы этой способности, когда рассказывал в юности своему другу из племени людей о том, как это — летать.
Законы такого порядка имеют обыкновение действовать лишь до той поры, пока они не сформулированы.
— Вспомните… — говорил он притихшим мальчишкам, один из которых впоследствии спас его, а другой — предал. — Вы тоже пытались. Как же вам рассказать–то? Я постараюсь напомнить это ощущение. Нужно только вспомнить, как это бывает. Хоть во сне. Вы же мне говорили. И очень похоже, что это правда.
Юный фейери был старше их втрое, но выглядел как сверстник и по меркам фейери был даже моложе их, но куда опытнее.
— Как птица или как пчела? Нет! Только похоже. Пустое сходство. Вы неправильно думаете. Не мне вам говорить, что летящий… похож на птицу и на насекомое, и делает птичьи движения. Но это пустое сравнение. Оно ничем реальным не наполнено. Понятно, откуда оно берется. Кто, как не птица, умеет летать по воздуху?.. И фейери, пусть даже летая в какой–то иной среде, остается в воздухе и продолжает ощущать явственно именно воздух. А стало быть, и подражает птице — раскидывает руки, взмахивает ими, пытается толкнуться от земли, а то и разбежаться. И этим несказанно мешает себе. Но не может преодолеть своего сознания, воспитанного на зримом. Правда, глупо?
