Гроу, жмуря свои крошечные глазки, все чаще ставил Кристель в пример, а она начинала находить все большее удовольствие в постижении певучих существительных и резких, чем-то похожих на немецкие, глаголов. Тот день, когда она, стараясь как можно меньше заглядывать в словарь, самостоятельно прочитала и перевела «Выхожу один я на дорогу»… – четверостишие смуглого мальчика с огромными неземными глазами, стал для Кристель праздником. Купив бутылочку «Ириш мист», она поехала с Гренни за город и там долго сидела, грея руки над старой спиртовкой, которую Адельхайд, не пропустившая, кажется, ни одного скандального события в мире, привезла из кубинской сельвы, куда умчалась при первых слухах о революции Кастро. Кристель сидела и все повторяла безумную строчку о разговоре звезд. Она казалась божественно красивой. Кристель еще не знала того, что строчки на чужом языке порой очаровывают душу куда сильнее, чем на родном: до конца не понятные, чистые от наслоений чужой культуры, они звучат первобытной магией. А две звезды действительно горели на уже ясном январском небе, и Кристель вспомнила Сандру, почему-то тут же уверовав, что и она непременно любит этого военного мальчика-поэта.
Гренни неожиданно протяжно и тоскливо завыла.
__________
Время бежало, уже зеленовато-коричневой дымкой затянулись деревья, как нельзя точнее воплощая ощущение предчувствия, а на цветочном рынке стали продавать крокусы. Карлхайнц не писал и не звонил, за что Кристель, не любившая этих искусственных разговоров по телефону, была ему даже благодарна. Но в середине марта пришел факс, в котором он настоятельно просил ее отвезти отцу бумаги, лежавшие в столовой на подоконнике. Кристель улыбнулась, косвенным образом узнав о том, что, далеко не образцовый сын, Карлхайнц все-таки даже из Чили поддерживает отношения со своим «железным Вальтером», и в тот же день отправилась на квартиру, где не была с декабрьской кошмарной ночи.
Присев на краешек стула в столовой, она тут же нашла глазами объемистую папку. На черной коже мерцал нацистский орел. Кристель, как загипнотизированная, открыла застежку, но увидела лишь какие-то отксеренные листы с подборкой материалов о русских в южной Германии и перепечатки из советских газет. «Неужели Вальтер до сих пор лелеет в себе ненависть? – подумала она. – За что? Только за поруганную невесту? Но, судя по последнему шоу Карлхайнца, мы – Кристель автоматически сказала «мы» и, пожалуй, впервые запнулась – в этом тоже преуспевали… Как живет с ним Эльке? На двадцать лет его моложе, до сих пор полная огня и настоящей жизни? Ведь это… как в паутине»… – Кристель захлопнула папку и ушла, хотя после получаса пребывания в квартире Карлхайнца ей все же мучительно захотелось пройти в спальню, окунуть лицо в простыни и, может быть, даже остаться на ночь, по возможности самой ублажая скучающее тело. Все-таки в этой квартире чувствовался явный привкус порока, здесь легко было заниматься всем тем, к чему не располагал старый бюргерский дом на Хайгетштрассе.
Кристель вышла, еще некоторое время обостренно чувствуя все тело, от поджавшихся, как у кошки, ступней до занывших, словно заживших своей отдельной жизнью, грудей. Даже от черной папки тянуло соблазном. Кристель посмеялась над собой и решила съездить в Гамбург в ближайшие же выходные.
* * *
В огромной квартире Хиншей было вкрадчиво-мягко и сумрачно. Эльке, в свои сорок восемь миниатюрная, как дрезденская статуэтка, с таким же лукавым, словно акварелью написанным лицом, искренне обрадовалась Кристель, а узнав, что она учит русский, принесла из своего кабинета внушительную стопку книг и словарей.
– Этот язык можно учить вечно, – колокольчиком прозвенела она. – Я до сих пор еще иногда жалею, что из-за Вальтера мне пришлось сменить его на испанский… Вальтер сейчас вернется, по субботам они собираются… м-м-м… Я надеюсь, вы будете венчаться в столичном соборе? Карлито без ума от вас, и я тоже рада, что вы сольете в одну две такие древние крови. – Она еще долго болтала – о готовящейся реформе языка и прочих лингвистических тонкостях. Профессор Хинш пришел, когда город уже погрузился в сиреневый влажный сумрак, который бывает только в городах, стоящих на больших реках.
– Вы здесь по необходимости или по велению сердца? – целуя ей руку с грацией предреволюционного француза, спросил он.
– Я привезла вам бумаги. Карлхайнц забыл их в спешке. – Кристель, не отрывая глаз, смотрела на Вальтера, всей кожей чувствуя, что под пепельно-мягкой манерой поведения скрываются несгибаемая воля и непримиримость. – Простите, что задержала, курсы русского языка отнимают сейчас много времени. – Последнюю фразу Кристель произнесла почти вызывающе. В глазах старика вспыхнуло любопытство, и, чуть помедлив, он жестом пригласил ее в кабинет.
– Так вы действительно ездили в Россию и верите, что там живут нормальные люди?
От последних слов Кристель даже опешила.
– Мне кажется, что так ставить вопрос вообще не… – Но Вальтер властно перебил ее:
– Что говорить о корректности, когда речь идет о судьбе Германии! Пробыв там пару дней, вы, вероятно, решили, что прекрасно знаете русских, а я пробыл там два года и видел их в разных ситуациях. Это удивительная страна, но она разлагается своим народом. Народ ее ленив, неблагодарен, равнодушен. Они вечно ссылаются на свои пространства и богатства, но это ложь, это дьявольский самообман, побрякушка, в которую верят наивные иностранцы. Все дело в их катастрофическом нежелании работать над собой, изменить себя хотя бы в чем-то. Они выставляют свои недостатки как некую фатальную неизбежность. О, это страшный народ, бездонный, и сейчас, с открытием границ, эта переваривающая любую культуру масса валит сюда. – Кристель сидела, застыв и почему-то все ища глазами фотографию его погибшей невесты. – Вы поймите, я говорю уже не о расовой угрозе, в конце концов, европейцев достаточно, и наши южные представители достаточно сильны в своем генотипе. Я говорю о том, что, проникая сюда, они развращают сам дух Германии, ее трудолюбие, ее аккуратность, ее чувство собственного достоинства, о котором они и понятия не имеют, ее умственные достижения, наконец! Я имею право так говорить, потому что я воевал за нашу страну…
– И насильно увозили девушек, – понимая, что говорить этого не следует, тихо проговорила Кристель.
Профессор на мгновение умолк, а затем вдруг неожиданно близко наклонился к Кристель и, глядя ей прямо в глаза, отчетливо произнес:
– Я не только увозил насильно, я убивал. Да, я убивал. А вы знаете, что в августе сорок второго мне было приказано загнать в дом и сжечь вместе с ним пятнадцать русских детей и женщин? И я отказался, ибо я – человек из страны Гете и Гегеля. Тогда пообещали расстрелять меня. И я поставил вокруг дома восьмерых автоматчиков, чтобы несчастные были убиты, прежде чем поймут, что их ждет огонь. В первом же бою после этого я встал под русский пулемет, потому что понимал, что жить отныне невозможно. Знаете ли вы это? – Вальтер, тяжело дыша, откинулся на высокую спинку готического стула. – Но ранение оказалось, увы, не смертельным, и, находясь в России и дальше, я постепенно узнавал и обратную сторону этого загадочного народа. Да, я отдаю должное их храбрости, их природной хватке и смекалке, но, поверьте, та страшная, все развращающая, сводящая на «нет» все достижения культуры, темная, зыбкая, женская сила, которую несут они, перевешивает их плюсы. Неужели вас не убедила даже поездка в Хемниц? А девушки… Что ж, с нашими девушками поступали еще хуже. – Вальтер по-юношески гибко наклонился и достал уже знакомый Кристель портрет белокурой Хильды. – Вот…
