– Вы простите их, – улыбаясь спокойными, прекрасными и холодными губами, сказала она на том немецком, на котором говорили в Германии лет пятьдесят назад, – они дети, творческие дети, которые слишком долго сидели в манеже. Они очень любят Германию, любят женщин – чему ж тут удивляться? Но, если что – я всегда рядом. – И она легонько подтолкнула Кристель на кожаную подушку, брошенную на пол у батареи.
Сандра куда-то исчезла, и первые полчаса Кристель сидела в тщетной надежде прийти в себя. По истечении этого получаса она поняла, что мечта ее несбыточна и что надо самой завоевывать свое место среди этого чада дешевых сигарет, восторженно блестящих глаз и громких речей, в которых ее напряженное ухо иногда выхватывало знакомые слова, что-то типа «бог», «люблю» или «Кант». Когда в очередной раз начали разливать по совершенно разным рюмкам вино и водку, Кристель зажмурилась и громко, очень громко сказала:
– А я имею бутылка доппель-кюммель. И немало настоящего сигареты, Мальборо.
Ответом ей был дружный крик одобрения, и под возгласы и любопытствующие взгляды она достала из сумки тяжелую плоскую бутылку и блок сигарет. Высокий человек с густым черным ежиком над широким лбом взял бутылку в большие руки, которые хотелось назвать лапами, и, наклонившись к Кристель, обдавая ее еле ощутимым запахом пота и табака, на дикой смеси русского, английского и немецкого спросил:
– Не может быть, чтобы вы вычитали это в поныне запрещенных цензурою поэмах Михаила Юрьевича Лермонтова?
Кристель растерялась: она поняла, что речь идет о стихах того самого военного поэта, который написал про разговоры звезд, но причем тут доппель-кюммель и блок сигарет, было совсем не ясно.
– У нас его тоже пьют, только редко, это, так сказать, устаревший напиток, – от волнения ответила она на родном языке. Но тут как из-под земли появилась Сандра и, влюбленно глядя на всех, горячо зашептала ей:
– Это он шутит, шутит, они все помешаны на русской литературе, хотя и весьма далеки от нее. Вот этот, – она, не стесняясь, указала пальцем на худого, восточного типа мужчину с породистым, но словно прогоревшим лицом, – это Борька, он режиссер. А это, – не менее выразительный взмах на другую сторону покрытого клеенкой стола, – Андрей, реставратор из Эрмитажа. – Заметив обращенный в его сторону жест, весь круглый, рыжий, излучающий тепло и свет бородатый дядька поднялся и раскланялся. – Колечка, который нас вез, актер. – Колечка, все больше сиявший красным носом и стеклами очков, говорил без умолку. – А знаток Лермонтова и кюммеля – это Сережка, он завпост…
– Что есть зафпоуст?
– Ну… он управляет технической частью театра. Он – муж Елены.
– А она есть кто?
– Она юрист чего-то там, честно говоря, не знаю. После этих объяснений у Кристель немедленно возникло множество вопросов, и, верная принятому для себя правилу, она, не откладывая, стала задавать их Сандре таким же громким шепотом:
– Но, Сандра, если все они имеют такие престижные профессии, то почему они сидят на кухне, курят такие дешевые сигареты, пьют плохие напитки из плохой посуды, ездят на разваливающейся машине и живут в доме, где на лестнице туалет?
Сандра ласково чесала за ушами прильнувшую к ней Алису и молчала.
– Разве я спрашиваю о том, о чем спрашивать нельзя, неприлично? – осторожно, но настойчиво уточнила Кристель, но ответила ей не Сандра, а бесстрастно-прекрасная Елена:
– Может быть, Сашеньке еще трудно ответить на ваш вопрос. Да, у нас есть люди тех же профессий, имеющие противоположное тому, что вы только что перечислили, но те, кого вы видите, прежде всего живут, а не зарабатывают деньги. Предупреждая ваш вопрос, скажу: совместить эти занятия у нас почти невозможно. Во всяком случае, удается лишь единицам. По вашим понятиям, я должна была бы иметь приличный коттедж и ездить на «мерседесе», а я радуюсь и тому, что живу в отдельной квартире, которую не отобрала у моего дедушки советская власть, и могу раз в год на неделю поехать на море. – С этими словами она несколько демонстративно прошла между мужчинами и села на колени к лобастому Сережке. На это никто не обратил внимания, но Кристель, глядя на все заинтересованным, непредвзятым и свежим взглядом, увидела, что лицо любителя поэзии вдруг погасло.
Еще через час Кристель, сначала с неохотой и только из вежливости, а потом с разгорающимся где-то внутри огоньком выпившая несколько маленьких стаканчиков мутноватой отвратительной жидкости, благородно оставив кюммель русским, веселилась не меньше остальных, думая о том, что происходящее с ней сейчас гораздо извращенней и острее последней встречи с Карлхайнцем, и ему далеко до этих сорокалетних русских мужчин, пляшущих, как дети, и, по-видимому, не обращающих на нее как на женщину никакого внимания. В них была свобода самовыражения, и для этого им не надо было прибегать ни к каким искусственным уловкам и приемам.
Кристель тоже танцевала, даже спела редко исполняемую при посторонних «Ich ging einmal spazieren»…,[32] сияла карими глазами под фарфорово светившимися в полумраке белыми веками и все-таки неожиданно обнаружила себя в узком коридоре, отгороженной от всего мира руками вдохновенно-мрачного Борьки.
– Надеюсь, вы говорите по-английски? – с неуловимым нью-орлеанским акцентом, но на дурном языке, сказал он.
– Да! – Кристель, подсознательно повторяя движение Сандры, тряхнула густыми волосами и засмеялась, сама не зная чему. Может быть, тому, что прошла свою стажировку как раз на берегу Мексиканского залива. – И именно с вашим акцентом. А что дальше? – Ей было смешно и весело.
– Поедем ко мне. – На дне черных глаз плясали и корчились крошечные язычки пламени, и Кристель чувствовала, что может сделать так, что они будут плясать еще быстрее и жарче.
– Но зачем?
– Милая фройляйн, мне сорок лет и вам не пятнадцать, зачем вообще слова?
– Вы есть пяный, батюшка! – по-русски, вся дрожа от сдерживаемого смеха, сказала Кристель, удачно вспомнив любимое присловье грозного Гроу. Черные глаза превратились в узкие азиатские щели, а язычки – в лезвия, и это тоже понравилось ей. Ее тело, казалось, зажило своей, отдельной от нее жизнью, оно играло и круглилось под шелковым, льющимся по плечам и груди комбинезоном, и Кристель знала, что устоять против него невозможно…
– А-а! – коротко выдохнул Борька и, пробормотав что-то по-русски, непостижимым образом объял ее всю своим удивительно узким, разгоряченным телом. Кристель показалось, что по ней с головы до ног промчался завивающийся в штопор вихрь, и тут же услышала мягкий густой голос:
– Не мучай девочку, Боб. И вообще… – вместо огненных ножей Кристель увидела над собой широко расставленные, чуть грустные глаза над славянскими, почему-то обветренными скулами, – все-таки не для этого же Сашка ее привела, – укоризненно добавил поэтический зафпоуст. – Да? – он обращался уже непосредственно к ней, и она невольно опустила голову, а ее тело, только что живое и дразнившее, стало обыкновенным, уставшим после перелета, водки и пребывания среди чужих людей.
