– И насильно увозили девушек, – понимая, что говорить этого не следует, тихо проговорила Кристель.
Профессор на мгновение умолк, а затем вдруг неожиданно близко наклонился к Кристель и, глядя ей прямо в глаза, отчетливо произнес:
– Я не только увозил насильно, я убивал. Да, я убивал. А вы знаете, что в августе сорок второго мне было приказано загнать в дом и сжечь вместе с ним пятнадцать русских детей и женщин? И я отказался, ибо я – человек из страны Гете и Гегеля. Тогда пообещали расстрелять меня. И я поставил вокруг дома восьмерых автоматчиков, чтобы несчастные были убиты, прежде чем поймут, что их ждет огонь. В первом же бою после этого я встал под русский пулемет, потому что понимал, что жить отныне невозможно. Знаете ли вы это? – Вальтер, тяжело дыша, откинулся на высокую спинку готического стула. – Но ранение оказалось, увы, не смертельным, и, находясь в России и дальше, я постепенно узнавал и обратную сторону этого загадочного народа. Да, я отдаю должное их храбрости, их природной хватке и смекалке, но, поверьте, та страшная, все развращающая, сводящая на «нет» все достижения культуры, темная, зыбкая, женская сила, которую несут они, перевешивает их плюсы. Неужели вас не убедила даже поездка в Хемниц? А девушки… Что ж, с нашими девушками поступали еще хуже. – Вальтер по-юношески гибко наклонился и достал уже знакомый Кристель портрет белокурой Хильды. – Вот…
– Я знаю, – прошептала Кристель. – Но я покажу вам и другое. – Она, не извинившись, вышла и вернулась с фотографией Марихен, которую взяла с собой словно по какому-то наитию. – Вот девушка, которую именно вы отправляли в нашу благословенную страну. – И она поставила фото рядом с напряженно и растерянно улыбающейся Хильдой. В обоих девичьих лицах светились затаенная боль, страх и любовь, которая вот-вот окажется поруганной или уже поругана тем, что ей суждено было расцвести в такое неуместное время. Профессор закрыл лицо руками.
– Да, я помню ее. Я еще тогда думал о том, как она похожа на Хильду. Но она, как я понимаю, жива, а Хильды нет. – Он глубоко вздохнул. – Карлу будет очень трудно с вами… а он мой поздний и единственный ребенок. Я прошу вас, не увлекайтесь так Россией. Эта опасная игра может завести вас слишком далеко. – И он поднялся, давая понять, что разговор их окончен.
Ночевать Кристель не осталась и, возвращаясь ночью по равнинам Тевтобургского леса, курила сигарету за сигаретой, а сердце ее не оставляла непонятная, ноющая тоска.
К концу марта закончились курсы и одновременно было получено согласие на то, чтобы принять в «Роткепхене» русскую девочку. Вернулась из Гаваны Адельхайд, загоревшая, помолодевшая, явно прошедшая через волшебные руки не одного длинноногого и белозубого жиголо. Она забрала Гренни, неизвестно к чему заявив, что через пару недель непременно отдаст собаку инструктору по натаске.
– Любое дело должно исполняться профессионально, – заявила она и невольно провела рукой по еще высокой груди. Кристель иронически, но понимающе улыбнулась.
На последнем занятии Гроу рассказал очередной анекдот, уже на русском, его никто не понял, он весело и беззлобно обозвал всех щенками и торжественно провозгласил, что лучший его ученик едет в Санкт-Петербург, и это никто иной как Кристель Хелькопф. Кристель растерялась и покраснела.
– И когда же?
– Ну, – пророкотал Гроу, – когда и ехать в Россию, как не в день дураков! – ее сердце сжалось: тридцатого марта должен был вернуться Карлхайнц, а она не знала даже его телефона в Сантьяго. – Группа уже сформирована, сроки согласованы, – гудел дальше Гроу. – Живете в семьях.
– Я сама, то есть, у меня есть знакомые…
– И отлично, матушка, – закончил по-русски Гроу, еще после первого своего визита в Россию взявший привычку называть всех неуместными словами «матушка» и «батюшка».
Вечером, моля бога, чтобы к телефону подошла Эльке, Кристель позвонила в Гамбург, чтобы узнать номер Карлхайнца. Но теперь везение было не на ее стороне.
– Карл просил не давать своего телефона, он считал, что вам надо разобраться с собой в одиночестве.
– Но мне очень нужно. Я непредвиденно улетаю через четыре дня.
– Надеюсь, не в страну бурых медведей? – в бархатном, но струной дрожащем старческом голосе звучала такая надежда, что Кристель не смогла сказать правду.
– Нет. Я лечу в Италию, там… Там большая конференция по проблемам адаптации имбецильных детей. Передайте Карлхайнцу… ах, нет, я сама оставлю ему письмо.
– Я рад, что вы занимаетесь столь важной для нации работой.
От этих слов на Кристель пахнуло чем-то неприятным, напоминавшим фильмы конца тридцатых, и она быстро попрощалась. «Он страшный человек, – мелькнуло у нее в голове, – потому что он нацист не из корысти, не из соображений политики или расизма, он нацист из страха или, еще того хуже, нацист по самой природе»… – продолжить мысль она себе не позволила.
Кристель оттягивала с письмом Карлхайнцу до последнего дня, оправдывая себя заботой о покидаемых обитателях «Роткепхена» и бесконечными поездками по магазинам в поисках подарков для Марихен, не каких-нибудь там сувениров, а действительно нужных для нее вещей. Хульдрайх, по ее мнению, постоянно приносил какую-то ерунду, вроде наборов открыток с видами Эсслингена, редких конфет и вин. Она уже давно позвонила Сандре и была чуть не до слез тронута неподдельным восторгом, донесшимся с того конца провода.
– Какая же ты молодец, Кристель! Я вспоминала тебя чуть не каждый день, особенно когда приходилось возиться с вашими надутыми индюками, которые не могут отличить Шлегеля от Шеллинга! А ты необыкновенная, я люблю и жду тебя, очень-очень жду!
Кристель хотела сказать, что и сама не особенно хорошо их различает, но не стала, а, благодарная за такое теплое отношение к себе, какого никогда не проявляли ни ее родные, ни даже возлюбленные, только спросила, что лучше привезти.
– Да ничего! – рассмеялась Сандра. – Себя. А то уж я, честно говоря, подумала, что ты стала вашими классическими «три К», раз вышла замуж и не звонишь.
– Я не вышла замуж, – тихо ответила Кристель. – Так получилось, он уехал в Чили, в командировку, надолго.
Веселье в трубке сразу пропало.
– Так тем более. Я встречаю тебя. Пока.
В последний вечер Кристель то сидела в своей классной, то бросалась к телефону давать Хульдрайху последние указания по работе, а ручка все падала и падала из ее рук. Совсем поздно позвонила Сандра.
– Хочу удостовериться, что ничего не изменилось. Да?
– Да.
– Но почему у тебя такой печальный голос? Что-нибудь случилось?
«Надо же, – удивилась Кристель, – по одному-единственному короткому звуку распознать печаль? И что еще более странно, начать интересоваться ее причинами после двух суток общения? Может быть, они правы: с русскими надо осторожнее»… Но вслух, сама себе удивляясь, тут же сказала:
