Я задумчиво нахмурился, пытаясь сосредоточиться на служебных делах. Интересно, что он имел в виду, написав, что «пока незаметно подкрадываются лишь тени»? Это звучало весьма зловеще.
Кальмаццо
ВИТЕЛЛОДЗО
Подстегивая лошадь, я спускался с холма. Вокруг меня в неясном сумеречном свете стремительно мчался вперед темный кавалерийский вал. Грохот копыт сотрясает землю. Уже слышен скрежет и лязг металла. Я кричал, и мой воинственный клич застревал в горле. Предрассветные сумерки, забрало моего шлема и слезящиеся глаза не позволяли мне ясно видеть происходящее.
Мы влетели в их лагерь, и я, размахивая мечом, наотмашь бил по всему, что двигалось. Их потрясенные полуодетые солдаты суетились как сонные мухи. Некоторые пытались сражаться с нами, но большинство просто обратились в бегство. В сумрачной суматохе они врезались в свои же палатки, наталкивались на костры и запинались о ноги друг друга. Собаки рычали и заливались лаем. Лошади вставали на дыбы и уносились вскачь. Некоторые молили о милосердии, а другие притворялись мертвыми: проезжая мимо, мы видели лежащие ничком тела, а потом, обернувшись, обнаруживали, что они уже бегут в другую сторону.
Но им некуда бежать — негде спрятаться. Наша конница налетела как смерч, сметая все на своем пути, а с трех сторон подступала наша пехота, готовая уничтожить каждого, кто попытается сбежать. Единственный путь к спасению находился за лагерем, но ему препятствовала глубокая река с единственным узким мостом, по которому можно было перебраться на другой берег. Некоторые рисковали, бросаясь вплавь, но быстрая река широка; из каждых трех смельчаков двое находили там свою смерть, и лишь один достигал спасительного берега. На мосту уже образовалась пробка, а огромная протянувшаяся к нему очередь скоро будет просто перебита. Поднялось солнце, синеватая трава позеленела, засеребрились и черные речные воды… но скоро все покраснеет. Кровь в воде… кровь на траве — алой росой.
Я предоставил неприятельских пехотинцев их судьбе и отправился на поиски Микелотто. Офицерские палатки опустели. Отдав приказ их поджечь, я огляделся по сторонам. Где же наш кровожадный испанец? И наконец я увидел его — внизу у реки, но он еще был далеко от моста. Сидя на лошади, выкрикивал какие-то приказы пехотинцам, которые зачем-то столпились рядом на берегу.
Призвав моих солдат, я приказал им следовать за мной и атаковать вражескую гвардию. Лязг мечей о щиты. Руки уже отяжелели, но я по-прежнему не испытывал боли.
— Микелотто, мерзкий ублюдок! — заорал я. — Раз и навсегда я отучу тебя дерзить дворянам! Давай-ка, собери остатки мужества… сражайся…
Через щель в защитном окружении я видел его лицо. Он глянул на меня, потом развернул свою лошадь и… направился к реке! Там не было никакого моста, но он вдруг появился. Как им удалось так быстро соорудить новую переправу? И из чего? Я видел, как моя добыча проехала над водой и выбралась на другой берег. Как, черт побери, он умудрился…
Мои мысли прервал удар алебарды по плечу, достаточно мощный, чтобы выбить меня из седла. Я мгновенно свалился на землю и упал на спину. Беспомощный, как перевернутый на спину жук, я уже думал, какую же дерьмовую смерть мне уготовила судьба, когда подбежавшие пажи помогли мне встать на ноги. Моя лошадь убежала, поэтому они сами вывели меня с поля боя.
И вот… вот я опять почувствовал ее. Мучительную боль в спине и руках. Действие пилюль закончилось. Я поднял забрало, и меня вырвало на окровавленную траву.
Имола, 18 октября 1502 года
НИККОЛО
Я оделся и побрился, потом покинул свою комнату, спустился в столовую и позавтракал. Прогулялся до замка — утро выдалось ясное, холодное и солнечное — и поговорил с Агапито. Посекретничал по углам с другими посланниками, поболтал по-французски с одним из капитанов, с которым успел подружиться. Но не узнал никаких новых слухов, только очередные подробности резни в Фоссомброне и очередные сплетни о том, что Паоло Орсини заключил тайное соглашение с Борджиа. Днем я прошелся обратно по главной улице и подкрепился лазаньей в «Колоколе». Как обычно лапша пересохла, точно грязь под солнцем, а вино сильно смахивало на уксус. Покончив с обедом, я вернулся в свою конуру. Приветствовал мою домовладелицу, вязавшую у очага и сетовавшую на французских солдат, и поднялся по лестнице в свою комнату. Открыв дверь, я заметил на полу нечто новенькое. Наклонившись, поднял свиток. Запечатанное письмо, дорогая надушенная бумага. Изящным почерком написано мое имя. Сердце затрепетало в груди. Я вскрыл свиток и прочел послание:
«Хотите встретиться со мной вновь?»
Да!
«Ждите меня через три дня на закате на южной крепостной стене замка. Стефания».
Я осмотрительно опустился на кровать и начал изумленно разглядывать пятна на потолке. Я едва мог поверить своему счастью. Но еще целых три дня! Слишком долго для моих шансов дождаться здорового ночного сна на этой неделе…
21
Имола, 18 октября 1502 года
ЛЕОНАРДО
Вечером мы вернулись в имольский замок. Отказавшись от всех предложений пищи и вина, я отправился прямо в наши апартаменты. Обрадованный Томмазо приветствовал меня следующим сообщением:
— Мастер, готов усовершенствованный самострел. Хотите, я продемонстрирую вам его?
Потом он обратил внимание на мой вид и, заметив перевязанное плечо, спросил, все ли со мной в порядке.
Крик замер в горле… глаза незрячи, острие окрасилось блестящей алой кровью…
— Я жутко устал, Томмазо, — тихо произнес я и, коснувшись своего плеча, добавил: — Не беспокойся, это всего лишь царапина. Если не возражаешь, я взгляну на самострел завтра. Мне надо выспаться.
Добравшись до своей комнаты, я разделся и рухнул в кровать. Несмотря на задернутый полог и закрытые глаза, я не смог избавиться от образов, всплывавших перед моим мысленным взором. Я действительно отчаянно устал, однако уснуть не мог. Обреченно лежа в темноте, я вновь переживал те кошмарные сцены.
…Охваченный огнем стол, голова в луже крови, рыдающая старуха с мертвым ребенком, черный дым, валивший из окна башни, и одиноко бредущая из тьмы девочка, навеки потерявшая мать и отца, и…
В конце концов меня сморил сон. Но и он опять перенес меня в Кальмаццо, и к пережитым мной чувствам ужаса, жалости и вины добавился неотвязный страх. В том сне я встал, как обычно, до рассвета, когда все остальные еще спокойно спали, и прошелся по лагерю. Зарисовал поле, окаймленное сосновой рощицей, и поднимающийся склон холма, тлеющие костерки, усеявшие голубоватую землю… и вдруг увидел, как…
Несется с холма грозная темная волна…
И сон продолжался… вот я — уже мальчишкой — бежал по окрестным лугам Винчи к дому моей матушки. Мне представлялось ее лицо… добрые глаза, теплые руки, очертания губ. Но, подбежав к ее дому, я увидел, как валит из окна черный дым и…
Я вырвался из кошмара. Судорожно перевел дух. Моя шея и грудь покрылись холодным потом. О Катарина… клянусь, я верну вас к жизни, но…
19 октября 1502 года
Проснувшись опять, я почувствовал, как одеревенело все мое тело — возможно, из-за того, что последние ночи приходилось спать на соломе, хотя душа моя обрела уже некоторое спокойствие. Откинув полог, я встал и подошел к окну. За ним еще темнела ночь. Это показалось мне странным… неужели я проспал всего несколько часов? Тихонько пройдя в комнату Томмазо, я с удивлением увидел, что он уже проснулся и читал книгу.
— Томмазо, разве сейчас не середина ночи?
— Середина ночи? Нет, солнце закатилось всего пару часов тому назад.
— Что? Неужели я вообще почти не спал…
— Мастер, вы беспробудно проспали целую ночь и целый день, — рассмеявшись, ответил он.
Потрясенный этим ответом, я опустился на стул. Так долго я спал только в детстве.
— Столько времени потрачено попусту, — пробурчал я себе под нос.
— Не попусту, — возразил Томмазо. — Отдых пошел вам на пользу. Похоже, нервное напряжение покинуло вас.
— Да, — согласился я. — Хотя то, что я видел, останется со мной навсегда.
Он спросил, что я имел в виду, и я рассказал ему о насилиях, свидетелем которых стал в Сан-Лео, Фоссомброне и Кальмаццо. Жуть брала при мысли о том, что невинные названия поселений и городов, не ведомые мне до прошлой недели, теперь воплощали в себе кошмар и злодеяния. Я сообщил Томмазо, как мне хотелось бы, чтобы он перестал трудиться над новым самострелом, сказал, что мы не должны создавать оружие, предназначенное исключительно для уничтожения жизни.
Недостоин жизни тот, кто не ценит ее…
— Но, мастер, я же говорил вам, что образец уже закончен и его светлость видел его. Он был…
