Недостоин жизни тот, кто не ценит ее…
— Но, мастер, я же говорил вам, что образец уже закончен и его светлость видел его. Он был…
— Герцог видел его?
— Да, он очень доволен. Совсем недавно заходил его секретарь и сказал, что герцог желал бы увидеться с вами. Хотел лично выразить вам благодарность.
Герцог обращался со мной как с инвалидом.
— Мой дорогой Леонардо, — воскликнул он, положив руку мне на плечо и направляя меня к горящему камину. Прошу вас, присаживайтесь. Нынче выдался холодный вечер… не желаете ли вина?
Прежде я думал, что выполнял полезное дело, подавляя собственные чувства. Но Валентинуа, похоже, способен срывать маски. Я пил сладкое вино, обильно сдобренное специями, и слушал, как его светлость нахваливал новый самострел:
— С таким арбалетом можно будет стрелять в четыре раза быстрее, чем прежде, — это оружие будущего! Вы истинный провидец! Брависсимо!
Наконечник стрелы пронзил адамово яблоко…
— Я должен также отблагодарить вас за спасение жизни дона Микелотто. Он поведал мне, какие мосты вы придумали, и что в Кальмаццо только благодаря вашему мосту он и его армия избежала резни, задуманной Вителлодзо. Дон Микелотто мой самый преданный и талантливый генерал, и человек, спасший ему жизнь, заслуживает самого щедрого вознаграждения.
Герцог встал и удалился в темноту приемной. Вернувшись, он держал в руках прекрасный, подбитый соболем плащ:
— Я получил этот подарок от короля Франции. По-моему, он в вашем стиле. Пожалуйста, Леонардо, не обижайте меня отказом от такого подарка. Примерьте… подходит ли размер? Если великоват, то я попрошу моего портного подогнать его вам по фигуре.
Я накинул на плечи плащ — теплый, тяжелый, с запахом мускуса.
Отступив на шаг, герцог оценивающе оглядел меня и заметил:
— Да он словно на вас сшит. Более того, на вас он смотрится лучше, чем на мне.
Я поблагодарил его светлость за щедрость, но он отмахнулся и вновь предложил мне присесть у камина. От его пламени исходил сильнейший жар, поэтому я снял меховой плащ и положил его на колени. Заняв место рядом со мной, герцог кротко произнес:
— Леонардо, в мои планы никак не входило то, что вам придется так близко столкнуться с ужасами сражений. Я понимаю, что увиденное должно было потрясти вас…
— Мой господин, я прекрасно сознавал, что такое война… какой она должна быть. Но только мне…
— Успокойтесь, — он коснулся моего забинтованного плеча, словно мать, успокаивающая рыдающего ребенка. — Вы великий изобретатель, великий ученый… вы не солдат. И в данном случае нет никакого стыда в чувстве страха или отвращения. Возможно, позднее вам придется пережить это вновь, возможно, это будет неизбежно, но пока я подыщу для вас более безопасное и приятное занятие.
— Я выполню любое ваше поручение, мой господин, — склонив голову, произнес я.
— По-моему, вы как-то раз упомянули, что знакомы с искусством картографии? — спросил он, и я утвердительно кивнул. — Мне понадобится подробная карта этого города и окружающей его местности с указанием реальных расстояний и поселений. Сможете ли вы сделать такую карту, скажем, недели за две?
— Полагаю, что смогу. Сделаю все возможное.
— Хорошо. Над картой вы можете трудиться днем. Меня также интересует, не могли бы вы по вечерам писать для меня один портрет?
— Ваш?
— Нет. Одного моего друга. Ее имя Стефания. Она живет здесь же, во дворце.
Я мысленно вздохнул… усталость от кистей еще не прошла. Но герцогу я ответил:
— Почту за честь.
Он рассмеялся:
— Нет нужды соглашаться, если вам этого не хочется! Но сначала познакомьтесь с этой дамой, а потом уж решите. Я провожу вас в ее комнату завтра вечером. Около семи вас устроит?
— Вполне, ваше превосходительство.
Я допил уже чуть теплое вино и поднялся, решив откланяться. Герцог тоже встал. Он вручил мне шелковый кошель золотых дукатов, потом набросил плащ мне на плечи, завязал его под горлом и, крепко обхватив меня, поцеловал в обе щеки. Даже освободившись из его объятий, я продолжал ощущать давление этих сильных рук.
Проходя по дворцовым коридорам, я вдруг с удивлением подумал, что новый плащ стал для меня не подарком, а бременем. Завязки неприятно натирали шею. От него исходил всепоглощающий иноземный запах. Мне показалось, что не я стал владельцем этих мехов, а они завладели мной.
20 октября 1502 года
ДОРОТЕЯ
Отпустив слуг, я порхала по комнате, убирая мелочи и приводя в порядок обстановку. Мельком глянула в зеркало на свое скромное платье и шаль и быстро метнулась к камину, чтобы добавить углей. Наконец раздался стук в дверь…
— Войдите, — пискнула я неестественно высоким голосом.
Лицо мое озарилось милейшей улыбкой, и я присела в реверансе, испытывая истинную радость при виде великого Леонардо да Винчи в моей комнате. Правда, его лицо запомнилось мне не таким измученным и озабоченным… Когда-то в Мантуе, и даже в Урбино, у меня создалось впечатление, что его серовато-зеленые глаза видят, знают и понимают все на свете; взгляд их был не усталым, а ясным и спокойным. Сегодня, однако, лицо художника изрезали более глубокие морщины, а его взгляд окрашивался непонятным мне волнением. Его породило не желание, какое я видела недавно в других мужских глазах — и такое выражение узнать гораздо проще, — но что-то вроде встревоженного признания. Неужели он вспомнил меня? Если так, то это воспоминание, видимо, не порадовало его.
Я начала болтать о всяких пустяках… защебетала, как сказал бы Чезаре, пытаясь скрыть неловкость, и Леонардо тоже, после минутного напряжения, восстановил свои привычные любезность и спокойствие. Он переставил мое кресло поближе к окну, мы обсудили погоду, доступное нам вечернее освещение, мою позу и прочие детали будущего портрета. И все же вежливой благовоспитанной любезности не удалось полностью стереть первоначальную странную неловкость нашей встречи. Она витала в комнате, подобно не поддающемуся определению запаху.
Я попросила принести яблок и вина, а Леонардо потребовал присутствия лютниста. Он поправил складки испанской шали, которую попросил меня накинуть Чезаре, так чтобы она прикрывала только мои волосы, но не лицо, и в тающем дневном свете сел напротив меня и начал делать пастельный набросок на бумаге, пояснив, что сначала сделает полноразмерный эскиз, который будет переколот на холст, где он напишет мой портрет.
— На том этапе, моя госпожа, мне уже будет не нужно ваше присутствие.
Улыбаясь, я начала задавать ему вопросы, и около часа мы вели непринужденную беседу, но постепенно молчаливые паузы стали удлиняться, рисование все больше увлекало Леонардо, а я погрузилась в мечтательные размышления. Мне представилось наше завтрашнее свидание с Никколо. Чезаре захотел, чтобы я добилась от него более подробных признаний, чтобы он назвал имена его противников, но я нервничала, размышляя о свидании. Или, возможно, вернее было бы сказать — испытывала чувство вины. Однако я сама предложила себя на роль шпионки и должна доказать свои способности в этом деле, если хочу продолжать жить с герцогом. Надо признать, что в последнюю ночь любви добытые мной сведения взволновали его больше, чем мои прелести.
Что-то вывело меня из задумчивости — возможно, тишина? Лютнист, как я вдруг осознала, перестал играть, но не слышно было и тихих звуков касавшихся бумаги мелков. Посмотрев на Леонардо, я заметила в его глазах слезы, легкими ручейками сбегавшие по щекам. Застывший взгляд его был устремлен в пространство, и, очевидно, он видел в нем нечто совершенно иное.
Я сделала знак лютнисту, и он вышел, тихо прикрыв дверь. Потом, очень медленно, встала и подошла к плачущему художнику. Когда я приблизилась, он удивленно взглянул на меня, казалось, вырванный из мира грез. Отвернувшись, вытер носовым платком глаза и щеки. Глядя в пол, извинился и попросил меня не докладывать об этом герцогу.
— Конечно, не буду, — сказала я.
Поддавшись порыву, я прижала к груди голову Леонардо и начала поглаживать его длинные волосы. Его тело сотрясали рыдания. Мои глаза тоже наполнились слезами, и я в тумане видела, как мои руки ласкают его красивые каштановые с серебристой проседью волосы.
Постепенно мои молчаливые ласки успокоили его. А когда он совсем пришел в себя, я спросила, что его так расстроило.
ЛЕОНАРДО
Я покинул ее комнату в смущении, смешанном с воодушевлением. Давно никто не обнимал меня с такой нежностью. Возможно, лишь в детстве, когда матушка… И так же давно я не плакал. Оба эти действия каким-то совершенно непостижимым образом оказались целительными для меня.
Вернувшись к себе в кабинет, я сел за стол и, открыв чистый лист, начал бездумно чертить в тетради угольным карандашом геометрические фигуры — многократное деление большого квадрата на треугольнички и квадратики приносило утешение, благодаря правильной и ограниченной изменчивости фигур. Но примерно после часа такого черчения я вдруг осознал, что устал. Огоньки свечей сделались нечеткими и туманными. Я перевел взгляд на полки книжного шкафа, где стоял архив моих тетрадей с записями прошлых исследований, идей, опытов и праздных мыслей; и их потертые пустые корешки, казалось, укоряли меня, словно забытые, брошенные дети. Я еще не закончил их. Еще не привел их в порядок. В ближайшее время надо обязательно заняться этим делом. Но не сегодня…
