Я подробно изложил ему события последнего вечера, сделанные мною предположения, первые выводы и дальнейшие намерения.
— Не много, — заключил он. — Я поговорю с товарищем полковником Алдя, чтобы он позволил вам действовать еще на протяжении 24 часов. Доложишь мне завтра под вечер. До свидания!
— Ясно. Будет сделано.
И я в самом дурном настроении повернулся к Шербану:
— Что там еще?
— Ничего особенного. Мнения о Габриэлле Попа расходятся — от «приятная особа»… дальше идет сравнение с греческими статуями, смысл которого я не улавливаю..
— Значит, это Василиаде.
— Вы угадали. Но его жена — настоящая змея! — называет ее нимфоманкой.
— Еще что?
— О смерти: одни говорят, что это несчастный случай, другие — самоубийство или преступление… Никто не был с ней тесно связан, никто не знал ее до приезда в Ваму, никому не известны какие-либо особые детали… Ах да! Товарищ Верня…
Господи, твоя воля! Надеюсь, это не новый сценарий?
— Она заявила, — продолжал Шербан, — что жертва намеревалась сообщить ей что-то важное на следующее утро.
— Да, это мне известно. Но что она собиралась ей сказать, остается тайной… Ты присутствовал при моем телефонном разговоре… еще 24 часа!
Шербан участливо взглянул на меня и вздохнул:
— Может, что-нибудь выплывет.
— Какое-нибудь чудо. Это единственное, что может нас спасти.
— Вама не Маглавит. Зачем нам ждать чуда, удобно сидя в кресле, выдавая гипотезы и заключения? Почему бы не изготовить чудо собственными руками?
— Как?
— Изменив стиль. Провести допрос с пристрастием — небось, расскажут и про молочко, которое в детстве сосали.
— Если соблюдать штампы — чего вы требуете — это подразумевает целый ряд театральных эффектов: сеансы дзюдо или каратэ между преследующими и преследуемыми, несколько револьверных выстрелов (по возможности ночью, чтобы усилить таинственность), появление красивых женщин (это, впрочем, неплохо), которые шлялись бы туда-сюда непонятно для чего. Если бы нам чуть-чуть повезло, к этому могло бы добавиться ЛСД или несколько секретных документов и парочка бывших военных преступников. Преследуемые и преследователи то и дело вытаскивали бы всякие весьма современные электронные штучки, которые фотографируют, записывают, и все были бы очень довольны… К тому же, не забывайте: детективы должны быть красавцами-мужчинами, что, к сожалению, не слишком, подходит к нашему случаю… Да, да, вы правы, но, к сожалению, нам слишком поздно менять стиль.
— Тогда — как же быть? — спросил Шербан голосом ребенка, у которого отобрали только что подаренную игрушку.
— Тогда… пусть все идет по-прежнему… Еще одно предположение — еще чашечка кофе, еще одно заключение — еще рюмочка водки, выпитая вместе с подозреваемыми… В конце концов, дорогой, следствие такого рода — это свободная адаптация дедуктивного английского романа к балканским нравам… Кстати, неужели ты думаешь, что публика согласилась бы на изменение стиля, когда действие уже наполовину совершилось? Мы сбили бы ее с толку, если еще не сделали этого до сих пор!
Шербан, в начале моей речи глядевший на меня недоверчиво, потом все более и более удивленно, в конце концов понял, что я шучу, и взорвался:
— Сбили или не сбили, но если до завтрашнего вечера нам не удастся что-нибудь узнать, придется переменить метод!
— Вы правы. Но до завтра еще есть время. Для меня ясно одно: три дела — Вылсан-Петреску-Габриэлла — несомненно связаны между собой… У Василиаде есть алиби на дело в Вылсане, а у Цинтоев — на ночь, в которую была убита Габриэлла. Мы не можем исключить их окончательно, но нужно сосредоточить все усилия на трио: Габровяну-Димок-Пырву. Нужно…
— Да, да; «следить за каждым их движением»! Попытаемся. Что еще?
— Не знаю… Нам совершенно необходима какая-нибудь подробность, которая разобьет лед… может быть, информация о прекрасной блондинке, может быть…
Несколько скромных ударов в дверь прервали мое красноречие.
— Они совершенно пустые, товарищ лейтенант! — сообщил молодой сержант, бросая на нас из-под очков слегка обвиняющий взгляд.
— Кто? — удивленно спросил я.
— Кассеты, которые мы взяли у Габриэллы Попа.
— Без записей? Не может быть… Ее хобби было — записывать пение птиц. Для научной работы.
— Совершенно пустые. Без всяких записей, — еще раз подтвердил молодой человек в очках… — Может быть, записи были стерты.
— Габриэллой или убийцей? — задал Шербан волновавший меня вопрос.
— Маловероятно, что ею самой. Ведь здесь был ее труд, она потратила на него многие часы.
— Что могло быть на этих кассетах?
— У нее была привычка — гулять по вечерам, чаще всего наедине, взяв с собой кассетофон… Может быть, она что-нибудь уловила? Какой-нибудь подозрительный разговор?
— Она сообщила бы нам об этом. Или решила пойти на шантаж?
— Не знаю… Не думаю. Дайте мне копию описи предметов из ее комнаты. Увидимся завтра утром… Всего хорошего!
— Всего доброго! Желаю успеха!
… Разумеется, она потеряла ключи. Немая статуя отчаяния, она замерла возле машины, с двумя полными до отказа кошелками в руках.
— Прости меня, Джелу, миленький, пожалуйста, прости! Я и представления не имею, как это случилось!
Последовало интермеццо, завершившееся лишь благодаря Шербану, который привел нам какого-то типа — то ли служащего их заведения, то ли нарушителя, пользовавшегося их временным гостеприимством. Как бы то ни было, он оказался прекрасным специалистом, и благодаря этому мы довольно скоро покинули древние Томы.
— Джелу, миленький, все сердишься? Ведь это могло случиться с кем угодно… — перешло в наступление живое воплощение преследовавшего меня кошмара.
— Замолчи, пожалуйста! Оставь меня в покое. Возьми газету или журнал, почитай!
— У меня их нет, Джелу! Хочешь — в утешение — я расскажу тебе, что обо всем этом думаю?
— Нет!
Олимпия недовольно завозилась, потом порылась в сумке, вытащила пачку «Кента», извлекла, сигарету и протянула мне пачку:
— Хочешь?
— Нет. Я не поощряю спекуляции.
Она скроила гримаску и прикурила от автомобильной зажигалки. Потом, заложив ногу за ногу — с элегантностью, которую дозволяли создавшиеся условия, — взглянула на мой профиль, с минутку подумала и начала:
— Мона была в Мамае в тот самый день, в который, позже, умерла Габриэлла… — Она выдержала многозначительную паузу и спросила: — Это не кажется тебе странным?
Вместо ответа я резко повернул руль. С трудом восстановив потревоженную на секунду элегантную позу, Олимпия продолжала:
— Разумеется, речь идет о шпионаже… Тити и Габриэлла были двумя звеньями цепи. Резидент находился в Мамае. Не доверяя обоим, он посылает третьего шпиона — Мону — наблюдать за ними. Она обнаруживает их двойную игру, сообщает об этом боссу, и тот приказывает ликвидировать обоих. Сначала убивают Петреску, потом — после того как Мона снова устанавливает связь — иначе зачем ей было ездить в Мамаю? — решено уничтожить и Габриэллу, которая, разумеется, уловила суть игры и, боясь за свою жизнь, решается сделать мне полное признание. Следовательно…
— Да, да, очень интересный роман. Назови его «Шпионка из полуденных стран»… И ведь подумать только, какой очаровательной женщиной была ты до тех пор, пока тебе не взбрели в голову все эти глупости! Хорошо еще, что ты не стала фантазировать и в письмах, а ограничилась фотографически точным описанием. Иначе, кто его знает, что за «двор тайн» получился бы у тебя!
— Джелу, ты меня ужасаешь! — возопила она, гася сигарету о приборную доску машины… — Впрочем, чего мне ждать? — продолжала она притворно-огорченным голосом. — Что может сказать интеллект художницы какому-то милиционеру?
— То же, что может сказать интеллект милиционера какой-то художнице.
— Ты — и интеллект?! Ничего общего! Как ты можешь быть таким тупым? Ведь все же ясно, как день: у Габриэллы был коротковолновый приемник, которым она ловила приказы — разумеется, зашифрованные… Кассетофон, научная работа — все это просто смешно, ей богу! Это был сверхчувствительный аппарат, сверхчувствительный…
— Сверхаппарат, дорогая, чего там! Но ты забываешь, что сейчас он находится в руках наших ребят из Констанцы, которые считают его самым обычным кассетофоном, да еще довольно-таки плохой марки… ну, теперь ты, может быть, замолчишь? — сказал я, пользуясь тем, что она замялась и не сразу нашла контраргумент.
— Но, Джелу, разреши мне объяснить тебе…
— Олимпия, родная, о каком подарке ты мечтаешь больше всего на свете?
— О, я видела в Нептуне пару чудесных сандалий, зеленоватых, с таким острым, острым носком…
— Сколько?
