— Я — директор ресторана, — представился он. — Для нас — большая радость, что вы к нам пожаловали… Внезапно его лицо налилось кровью, и он заревел: «Фане, Фане!..»
Тут же появился обслуживавший нас официант:
— Да, начальник… слушаю.
— Фане, что это такое? — У господ грязные стаканы… Знаете, честь заведения…
Не успел он закончить фразу, как Фане уже схватил наши стаканы.
— Погодите, что же вы, ведь там еще было питье, — быстро вмешался Барбу.
— Ничего, мы не оставим вас в накладе. Как можно? Фане, срочно принеси гостям пару бутылок… Я угощаю!
— Какое угощение, при чем тут угощение? — в недоумении прервал его Мирча.
— Сиди смирно, Мирчулика. Все в порядке, дядюшка…
— Паску. Здравия желаю.
— Все «о-кей», дядюшка Паску, я замолвлю за тебя словечко, где следует, — с апломбом продолжал Димок. — Скажу там товарищам… Мне нравится, как ты ведешь дело.
И снова — счастливая золотая улыбка:
— Здравия желаю… Всегда к вашим услугам. Здравия желаю!
— Что это было? — удивилась Олимпия после ухода директора.
— Ничего особенного. Нам крупно повезло… Наверное, спутал нас с какими-то шишками, из их руководства, — весело ответил Димок.
За другими столами меломаны, вторя певице, замурлыкали драматическое обещание:
«Дай, дружок, тебя я встречуНа глухой дороге в вечер,Я уж так тебя привечу!..»
Но которого из вас, дружки любезные? — спрашивал я себя, измеряя своих собутыльников не лишенным нежности взглядом.
Постепенно все присутствующие забылись. Некоторые пели, тупо уставившись в декоративный камыш, три немки исполняли между столами восточный танец под мелодию «Ох милашка, зубки-жемчуг», два индивида, на первый взгляд — близнецы, братья дяди Паску, приклеивали смятые сотенные бумажки к потным лбам музыкантов…
— Что-то он перегибает палку, этот молодец, — пробормотал Барбу. — Стиль, оно конечно, только так не успеешь и стаканчик вина выпить.
В самом деле, Фане, как юла, крутился вокруг нашего стола: он еще раз сменил стаканы, положил в ведерко лед, после каждой выкуренной сигареты опустошал пепельницу… Покинутые официантом, направившим все свои физические усилия на выполнение приказа шефа, соседи бросали на нас уничтожающие взгляды… Позднее Тоадер, усмехаясь, рассказал мне о предшествовавших всему этому переговорах…
… Подойдя к прилавку, он обратился к бармену:
— Директора, пожалуйста… Я хотел, бы с ним поговорить.
— Да, нам только этого не хватает — разговоров! Здесь работают, дорогой! — ответил тот, бросив на него короткий взгляд.
— Мне хотелось бы… — продолжал Тоадер, вынимая из кармана удостоверение.
— Чего тебе хотелось? Книгу жалоб и предложений? Катись ты отсюда, товарищ, а не то… Эй, Флоря, поговори-ка ты с этим человеком! Вдруг его взгляд упал на удостоверение, которое показывал ему Тоадер. Мгновенно побледнев, он начал заикаться: «Извините… Я не знал… Извините… Я ведь так… сейчас позову дядю Паску… Извините!»
Появился Паску, тяжело дыша, с видом человека, спешащего предупредить неизбежную катастрофу:
— Я сделаю ему выговор с предупреждением, товарищ лейтенант! — с умоляющим видом обратился он к Тоадеру. — Соберу весь коллектив, устроим собрание и осудим его поведение. Разве можно — так разговаривать с таким товарищем, как вы?! Только знайте, что у нас все в порядке! Пожалуйте в кабинет, посмотрите документы. Может, скушаете немножко осетринки? Ведь пока вы кончите проверку.
— Можешь дышать свободно, Паску, я не из «экономической». Вот что мне от тебя надо…
Паску принял дело всерьез и сам руководил первой операцией по перемене стаканов, научив потом официанта, как поступить при второй… Тоадер был доволен быстрыми темпами операции, Паску — тем, что это не «экономическая милиция», а Фане надеялся получить удовлетворение в виде щедрых чаевых.
Последняя мелодия — знаменитая «Баллада о пистолете» — была исполнена, в полном согласии, всеми присутствующими:
Славно — генералом быть,С пистолетика палить,Без оглядки пули гнать,Не боясь его сломать.
— Потрясающе, уважаемый, — сказал Димок, вытирая вспотевший лоб. Махалия Дежксон рядом с ней — пшик! — добавил он, опрокидывая в рот рюмку водки.
Мирча, все еще в трансе, напевал:
«Ну, а нынче постарел,Пистолет мой не у дел…»
Олимпия — хотя, «выбранная» шофером, она едва притронулась к питью — тоже была захвачена общим воодушевлением и, со слезами на глазах, записывала на бумажной салфетке:
Можешь, милый, приходить,У отца меня просить:С первым мужем, в первый разЛаду не было у нас:Никакого развлеченья,Было только огорченье.Огорченье, огорченье!..
Молодой человек в джинсовом костюме, широко улыбаясь, остановился у нашего стола:
— Джелу, это ты?!
— Тоадер, как я рад!.. Извините, это мой друг.
Я обнял и расцеловал в обе щеки, по-молдавски, лейтенанта Тоадера — друга, с которым мы, будто бы, не виделись уже много лет…
— Только вашей спутницы, — шепнул он мне на ухо. — Третье лицо, отпечатки пальцев которого найдены на кассете, не входит в вашу группу.
— Мы расстались так же горячо, как и встретились. Я задумался и вдруг обнаружил, что напеваю: «Огорченье, огорченье…» Пришла и моя очередь запеть!
Честно говоря, мы несколько перебрали. На обратном пути Олимпия вела машину, как на гонках «Трофей Карпат», а мы с воодушевлением обсуждали темы, выплывающие обычно в поздние часы: бог, деньги, секс. С божеством и деньгами мы покончили быстро, вопрос о сексе оказался более сложным: каждый из нас стремился во что бы то ни стало поделиться с остальными богатым опытом — своим собственным, своих ближних и друзей. Димок был в потрясающей форме. Так как Мирча то и дело пытался скрасить нагую правду фразочками вроде: «Пусть нас извинит мадам Олимпия…», Нае, возмущенный тем, что его прерывают, одернул его: «Ладно, брось, уважаемый, ведь Олимпия — шофер, а ты знаешь, что шофер не человек, он — часть машины». Олимпия, мудро воздержавшись от обиды, запела волнующий романс «Люблю я женщину…» И так — в прекрасном настроении и под музыку — мы достигли Вамы.
Деревня тонула во тьме. Олимпия — хоть и боком — умудрилась поставить машину, и мы ввалились во двор, хихикая и натыкаясь на все, что попадалось нам на дороге.
— Где Алек? — раздался суровый голос; мы робко остановились, как перепрыгнувшие через забор после отбоя новобранцы.
— А, мадам Мона, — облегченно вздохнула Олимпия. — Знаете, мы только что приехали и…
Красный глаз сигареты нетерпеливо задвигался.
— Пусть он соизволит показаться, а там уж мы поговорим!
— И кто его знает, где он гуляет? Наверное, спит и громко храпит, — сымпровизировал Мирча в духе застольных песен.
Мона повернула выключатель, и двор осветился. Она недоверчиво осмотрела нас; ее черты вдруг исказились, и она опустилась на скамейку.
— Как, он не ездил с вами? Но где же он? Нет, это ужасно!
Казалось, кто-то вылил нам на голову ведро холодной воды. Мы переглянулись.
— Мона, успокойся, — заговорил Барбу, едва сдерживая волнение. Когда он ушел?
— Не знаю… Я думала… Ее взгляд все быстрее перебегал с одного на другого… — Я легла и как бы сквозь сон услышала мадам Олимпию, когда она вернулась. Потом заснула. Когда я проснулась, было около десяти часов, и Алека в комнате не было… во дворе тоже… Все спали. Я подумала, что он уехал с вами…
Она обхватила руками лицо и глухо проговорила:
— Я ждала его, чтобы сказать что-то… Но, господи боже мой, где же он может быть?
Мы снова взглянули друг на друга. Опьянение прошло, и страх при одной и той же общей мысли сковывал каждое наше движение. Димок опомнился первым.
— Мадам Мона, — сказал он, — не стоит выдумывать разные глупости. Мы его отыщем и приведем к вам, целого и невредимого, и вы сможете сказать ему все, что вздумается. Мадам Олимпия, уведите-ка Мону в дом, а то стало прохладно.
Олимпия обняла Мону за плечи, и они вошли в дом.
— Это невозможно! — взорвался Барбу. — Это просто абсурд!
— Абсурд или нет, а надо его поискать. Берите фонари, поищем в огороде, во дворе — может, ему сделалось плохо.
Я вошел в комнату супругов Верня. АБВ посапывал, как старый кот. Я потряс его за плечо.
— Что, Олимпия… что такое?
— АБВ, подъем! И не шуми.
Он сел на кровати, тряся головой.
— Пропал Алек! Накинь что-нибудь. Да захвати ручной фонарик.
У АБВ — настоящий талант мгновенно приходить в себя после сна. Он быстро оделся, и мы вышли. Остальные, собравшись посередине двора, тихо ‘разговаривали.
