он должен, в конечном счете узнать наименее туманный и незавершенный итог истории Изабель, Пьер все еще сидел, ожидая продолжения, пока его взгляд не остановился на замечательно красивом ухе девушки, которое, случайно выглянуло из ее густых локонов и расположилось в их черноте наподобие прозрачной морской жемчужной раковины.
Она опять немного прошлась и после некоторого странного блуждания продолжала более размеренно; в тот момент движение по полу сверху, как ему показалось, прекратилось.
«Я говорила о втором или, скорее, третьем отрывке моих воспоминаний о прошлом, о том, как они впервые появились у меня; я имею в виду, что говорила о людях в доме, согласно моему самому раннему забытому впечатлению о них. Но я оставалась в том доме в течение нескольких лет – пять, шесть, возможно, семь – и во время этого периода все изменилось для меня, поэтому я знаю многое, хотя всегда смутно. Часть из его жителей отбыли; некоторые поменяли улыбки на слезы, некоторые хандрили весь день; некоторые выросли дикарями и бунтарями и уводились вниз молчаливыми мужчинами куда-то глубоко, так что я не знала ничего о них, пока через цокольный этаж не стали проникать заунывные звуки, стоны и звон от падения, подобно падению железяк в солому. Время от времени я видела гробы в тихий полдень, которые вносили в дом, и через пять минут выносили снова, по-видимому, более тяжелыми, чем при внесении; но я не видела, кто лежал в них. Однажды я увидела гроб огромного размера, который протолкнули через самое низкое окно трое молчаливых мужчин, а после – как он был выставлен обратно, и они уехали вместе с ним. Но количество не видимых мною людей, которые таким образом покидали дом, компенсировалось другими людьми, прибывающими в закрытых экипажах. Некоторые в тряпках и лохмотьях приходили пешком или, скорее, плелись пешком. Как только я слышала ужасные протесты и выглядывала из моего окна, то видела крепких, но запущенных и изуродованных людей, по-видимому, крестьян, связанных четырьмя длинными веревками по рукам и ногам, ведомых позади множества равнодушных мужчин, которые под удары плетей гнали этих диких запущенных существ по дороге к дому. Тогда я слышала ответные рукоплескания, вопли, завывания, смех, благословения, молитвы, ругательства, гимны и все шумные волнения, исходящие из всех комнат дома.
«Иногда они входили в дом – пусть ненадолго, отбывая в течение часа после прибытия – люди примечательного тогда для меня облика. Они были очень сдержаны; не смеялись, не стонали, не плакали, не гримасничали; без бесконечно уставшего взгляда, не странно и не фантастически одеты; короче говоря, нисколько не напоминали людей, которых я когда-либо видела прежде, исключая немногих людей в доме, которые, казалось, были авторитетами для остальных. Эти люди интересного для меня облика, я думаю, были особенно безумными людьми – с самообладанием, но с блуждающим сознанием; духовно собранные и блуждающие физически, необыкновенно безумные люди.
«Мало-помалу, дом, казалось, снова изменился, или же мой ум стал воспринимать больше, и изменились первые впечатления о нем. Меня поселили наверху в маленькой комнате, едва ли не лишенной какой-либо мебели; иногда я хотела выйти из неё, но дверь оказывалась заперта. Иногда приходили люди и выводили меня из комнаты в и очень длинную комнату намного большего размера, и здесь я видела вместе множество других жителей дома, которых, кажется, также приводили из удаленных и отдельных палат. В этой длинной комнате они рассеянно бродили и вели свободный разговор друг с другом. Некоторые стояли посреди комнаты, постоянно и пристально глядя на пол в течение многих часов подряд, и никогда не шевелились, только дышали и пристально глядели в пол. Некоторые могли сидеть, сжавшись в углу, и сидели, сжавшись там, и только лишь дышали и жались по углам. Некоторые прижимали свои руки к сердцам и медленно шли вниз на прогулку, издавая стоны и стеная про себя. Один мог сказать другому – «Чувствуете это – здесь, засуньте вашу руку в рану». Другой бормотал в ответ – «Рана, рана, рана» – и не говорил ничего, кроме слова «рана» Но большинство из них были немыми и не могли говорить, или не говорили, или забыли, как говорить надо. Почти все они были бледными. У некоторых волосы были белы, как снег, хотя они были довольно молодыми людьми. Некоторые всегда говорили о Черте, Вечности и Боге; и некоторые – как о вещах навсегда определенных, а другие утверждали обратное; и затем они могли спорить, но, в любом случае, без большой убежденности. Но однажды почти все присутствующие – даже немые безучастные люди и апатичные люди, присевшие в углах – почти все они однажды рассмеялись, когда после громкого бормотания в течении целого дня, оба этих фатальных противника сказали друг другу – ««Вы убедили меня, дружище, но мы расходимся; поэтому я также смогу убедить вас другим путем; потом давайте обсудим всё это снова, поскольку после взаимных уступок, у нас все еще имеются разногласия»» Некоторые обращались к стене, некоторые – к воздуху, некоторые свистели в воздух, некоторые высовывали свои языки, некоторые били по воздуху, некоторые двигались так, будто сражались с воздухом, и выпускали воздух из рук, задыхаясь от невидимых объятий.
«Теперь, по описанию, ты, должно быть, догадываешься, что это было за место, и каким был этот второй или третий дом, в котором я тогда жила. Но не произноси ни слова. Это слово никогда не произносили мои губы; даже сейчас, когда я слышу его, я бегу от него; когда я вижу, что оно напечатано в книге, я убегаю от книги. Слово это для меня совершенно невыносимо. Кто привел меня туда, как я попала туда, не знаю. Я долго жила в доме; одно это я знаю, я говорю, что знаю, но, тем не менее, я все еще сомневаюсь, Пьер, всё еще – о, мечтательность, изумление – они никогда насовсем не покидают меня. Позволь мне снова помолчать»
Она отодвинулась от него, прижала маленькую твердую руку ко лбу, затем очень медленно её опустила, но тяжесть на её глазах все ещё сохранялась, не означая ничего, кроме смерти. Затем она пошевелилась и продолжила свой смутный и ужасный рассказ.
«Я должна быть краткой; я не хотела отходить то в одну, то в другую сторону от моей истории, но мечтательность, как я сказала, иногда отвлекает меня; и я, как только лишусь затем сил, повинуюсь мечтательному побуждению. Потерпи; теперь я буду более краткой»
«Случилось, наконец, то, что в доме из-за меня произошел раздор; некое препирательство, о котором я услышала только после, но не в тот самый момент. Прибыли какие-то незнакомцы, и прибыли в поспешности, нарочно посланные сюда. На следующий день они одели меня в новую и красивую, но все же простую одежду, провели меня вниз по лестнице на воздух, и далее в карету с миловидной женщиной, мне не знакомой; меня везли в стороне от хорошей дороги, и мы ехали почти два дня, останавливаясь где-нибудь в течение ночи; и вечером второго дня мы приехали в другой дом, вошли в него и остались там.
«Этот дом был намного меньшим, чем другой и показался после всего сладким успокоением. В нем жил красивый младенец; и этот красивый младенец всегда лукаво и невинно улыбался мне и странно подзывал меня, чтобы я пришла, поиграла с ним и порадовалась вместе с ним, и была беспечной, и радовалась и ликовала вместе с ним; этот красивый младенец впервые привел меня к моему собственному разуму, впервые заставил меня осознать, что я чем-то отличаюсь от камней, деревьев, кошек; впервые лишил меня иллюзий, что все люди это камни, деревья, кошки, впервые заполнил меня сладкой идеей человечности, впервые заставил меня познать бесконечное милосердие, нежность и красоту человечности; и этот красивый младенец впервые наполнил меня туманной идеей Красоты и, одновременно, чувством Печали, бессмертной и вселенской Печали. Сейчас я чувствую, что должна скоро уйти, – — сейчас же останови меня, не выпускай меня на этот путь. Я обязана всем
