Бернардина же приобрела одну новую дурную привычку. Она почти беспрестанно зевала. Даже на первом представлении «Прекрасной Елены», я видел, она зевала, даже во время обсуждения со своей портнихой нового sortie de bal.
Она, по-видимому, выросла. Прежняя фигура ее среднего роста стала теперь длинной и худой. Когда она бывала в декольтированном платье, ее плечи торчали, как два вопросительных знака, а тонкие руки казались бесконечной длины. Румяна не могли скрыть коричневых пятен, которыми было усеяно все лицо ее, напоминавшее погребенную шесть тысяч лет тому назад египетскую принцессу. Глаза ее тускло мерцали, как потухающий свет ночника, а в улыбке ее было что-то жестокое и вымученное в одно и то же время.
Граф был сама учтивость в отношении жены, у нее же были для него только отрывистые полуслова, только резкие, нетерпеливые движения, только злые взгляды.
И эта женщина была безупречно добродетельна. Ей нельзя было сделать ни малейшего упрека – о ней вообще ничего не говорили. Ее как будто и не существовало. На прогулке на ней иногда замечали роскошный туалет, дорогие меха – ими любовались, но ее самой не замечали.
Я встретил ее раз верхом в Булонском лесу. Она прыгала в седле, как обезьяна на спине пуделя. Это была конченая, совсем конченая женщина – и это была та самая, которая некогда доставляла мне такое же наслаждение, как статуи Кановы, как картины Тициана, как римские элегии Гёте!..
Невозвратное прошлое!
* * *
Через двадцать лет я встретил графиню, успевшую овдоветь за это время, на одном богемском курорте. Я не сразу узнал ее. Это было вечером на гулянье. С ней произошла новая метаморфоза – я не узнал бы ее совсем и прошел бы мимо, если бы она не остановилась и не заговорила своим звонким голосом.
– Что вы здесь поделываете, сумасшедший вы человек?! – воскликнула она, обратившись ко мне, а я изумленно уставился на нее, словно на привидение.
На этот раз она оказалась, наоборот, помолодевшей – никто не дал бы ей теперь больше тридцати лет, а между тем ей было сорок. Но она пополнела и повеселела – и то и другое молодит.
Теперь она была, в сущности, еще гораздо красивее, чем девушкой. Та самая природа, которая становится к осени вакханкой и разукрашивает себя виноградными ветвями, даже слишком расточительно снабдила эту зрелую женщину всеми теми чарами, которые способны очаровать Рубенса.
Лицо ее совсем преобразилось: круглое, полное, свежего, чистого цвета, с живыми, умными глазами, с маленьким орлиным носом, с упрямым подбородком, оно светилось любезной и несколько кокетливой улыбкой. В гордой фигуре ее была та редко встречающаяся мягкая величавость, которая и чарует нас, и в то же время держит нас на известном расстоянии, допуская только идолопоклонническое служение своей силе.
* * *
Следующей зимой я снова встретил Бернардину в Париже. Мое изумление и мой восторг возрастали при каждой новой встрече. Положительно, она помолодела! Все в ней снова было молодо – ум и сердце тоже. Не был ли ее другом какой-нибудь восточный мудрец, сложивший к ее ногам тайны каббалистики, или не купалась ли она в человеческой крови, как легендарная венгерская магнатка?
* * *
Осенью я снова приехал в те места, где некогда разыгрался невинный роман хорошенькой Бернардины с Марцеллом. Как и в тот раз, меня привлекла сюда охота. Ежедневно бродил я по полям и лесам – и вот однажды встретился с графиней Рустан, также выехавшей на охоту.
Она остановила свою лошадь и приветливо протянула мне руку. Я узнал, что она проводила лето одна в том замке, который некогда принадлежал ее отцу.
Мы поболтали некоторое время, потом графиня спросила:
– Хотите посмотреть, как я буду травить зайца?
– Очень охотно, – ответил я. – Вы знаете, что для меня жестокие женщины представляют особенное очарование.
Она засмеялась и ударила меня хлыстом, затем погнала свою лошадь и велела спустить обеих шотландских борзых собак. Великолепные животные вскоре настигли зайца и помчались за ним сломя голову, через пни и кочки, через рвы и плетни.
Дивное зрелище представляла эта красивая, смелая женщина, покачивавшаяся в седле с дикой грацией скифской наездницы и погонявшая своего английского скакуна громкими возгласами и ударами кнута. Вскоре она скрылась за маленькой березовой рощей, и я потерял ее из вида, но я увиделся с ней на другой же день у нее в саду, где она играла в лаун-теннис с несколькими дамами и мужчинами, проводившими лето по соседству с ее замком.
Я залюбовался эластичной красотой этого тела сфинкса, стройными, плавными движениями, маленькой ногой и своеобразной энергией, с которой она подбрасывала мяч.
Я провел на охоте еще некоторое время; она также охотилась, гребла и развлекалась в обществе соседей. Но соседи начали разъезжаться один за другим, надвигалась осень, уже пожелтела листва, иней превращал по утрам луга и нивы в сверкающее море, холодный ветер шумел в верхушках деревьев, – а графиня все еще и не думала возвращаться в Париж.
Это мне казалось странным. Самые смешные мысли приходили мне в голову, но в тот момент меня все же больше всего интересовала лисица, которая появлялась, как мне сообщил один крестьянин, каждую ночь на лесной опушке, вблизи замка графини Рустан.
Когда наступило полнолуние, я захватил однажды вечером ружье и залег в кустарнике, окружавшем стену графского парка, подстерегая лисицу.
* * *
Лисица не показалась, но зато попалась другая, более драгоценная дичь.
Я лежал в густой чаще в тени, откуда меня не было видно; передо мной была небольшая лужайка, вся залитая мягким сумрачным лунным светом, а за ней тянулся темный лес.
Вдруг отворилась калитка парка и из нее тихо вышла женская фигура.
Это была графиня Рустан. Она шла, приподняв шелковые юбки и закутав голову алжирским вуалем.
Она осторожно пробиралась по высокой траве и низким кустам малины и прошла мимо меня так близко, что задела по моей руке подолом платья.
У лесной опушки она остановилась, оглянулась вокруг и потом хлопнула в ладоши. Это был, по-видимому, условный знак. Тотчас же из чащи выскочил красивый молодой человек – самое большое, лет двадцати – и бросился к ее ногам.
Она нежно обняла его полными руками, а он в упоении поднял глаза на нее.
Так вот в чем был секрет ее второй молодости! Не тайны каббалистики, не теплая человеческая кровь – новая любовь, – менее невинная, но более счастливая, чем первая.
Подруги
В первый раз еще они оставались одни.
Он сидел рядом с молодой, еще только расцветающей девушкой в саду на покрытой мохом каменной скамье и молчал. Они знали оба, что любят друг друга. Но эта любовь была между ними какой-то упоительной тайной. Только раз они обменялись быстрым взглядом.
Он тоже был еще очень молод. Его сердце пажа пугали, заставляли робеть эта нежная преданность, эти благоговейные взгляды прекрасной девушки. В его возрасте любовь – это рыцарское служение, это песнь трубадура, это цепи раба.
Шея его бессознательно ждала пинка ноги повелительницы.
Глаза его блуждали вдали – казалось, искали кого-то, какой-то цели своего неясного томления.
Природа улыбалась ему всей своей еще пышной красотой первого осеннего дня. Еще и листья не пожелтели, только красноватой дымкой подернулись лес и сад. Виноградные гроздья зрели, протянувшись шпалерами по стене господской усадьбы, а солнечные лучи трепетали расплавленным золотом на бархате нив, на астрах, георгинах и подсолнечниках, обращавших свои головки к солнцу, словно огнепоклонники.
Чистый и безоблачный, повис небесный свод над зелеными верхушками елей и берез, за которыми солнце воздвигло золотую решетку, – словно это был рай, который оно хотело изолировать от мира.
Девушка впервые надела в это лето длинное платье. Стройная фигура обрисовывалась с девственной угловатостью под белой тканью, облекавшей ее, словно целомудренные листья лилию. С худенького личика глядела пара темных глаз с таким изумлением, как будто перед ними нежданно открылась волшебная, сказочная страна. Дыхание вздымало ее детскую грудь и тихо колыхало темные косы. Словно капли росы, блестели жемчужины на ее шее и на руках.
Наконец он сумел произнести слово. Он назвал ее имя, и плечо его слегка коснулось ее плеча.
Она вздрогнула.
– Можешь ли ты это понять, – продолжал он, – что на свете есть люди, ропщущие на Творца, есть и такие, которые видят в Его творении только несчастную игру враждебных стихий? А мир ведь так прекрасен.
– Ты прав.
– Быть может, надо быть счастливым, чтобы понимать это.
Она испугалась, но через минуту улыбнулась сама над собой.
Солнце закатилось. На западе небо алело румянцем заката, словно распахнулись небесные ворота, чтобы впустить их. Маленькие облачка, освещенные снизу последними лучами, плыли в небесном океане, словно красные лодки на белых парусах.
