Тюремный подвал - не такое-то большое расстояние отделяет их обоих от этого мрачного подземелья, провонявшего плесенью, человеческим потом и лекарскими снадобьями. Жаровня, в которой разводили огонь, чтобы немного просушить сырые стены, потушена, но духота стоит невыносимая. На деревянной раме машины, предназначенной для мучения людей - черном изобретении истинно черного разума - растянут человек, чья нагота едва прикрыта обрывком грязной тряпки. Машина делает свое дело, рама удлиняется, выворачивая, почти разрывая суставы привязанного к ней пленника. Но с его губ срывается только прерывистое, хриплое дыхание. Стонов его мучители дождаться не могут.
Впрочем, двоим из них, профессиональным палачам, это не так-то и важно. Они привыкли ко всему, они смотрят на мир мутными глазами, в их разумах, давно потерявших сходство с тем, что именуется человеческим разумом, тяжело ворочаются мутные мысли. Они следят, чтобы пыточные машины работали как следует, когда ведущие дознание приказывают - затягивают ремни, закручивают болты, поднимают или опускают рычаги. Потом получают за это деньги, на которые покупают себе пищу. И, жуя свой кусок хлеба, не замечают, что он пропитан кровью.
Не слишком трогают страдания жертвы и тюремного лекаря, который как маленький серый паук притаился в углу подвала, и судебного расследователя. Последний молча наблюдает за происходящим, предоставив допрашивать еретика тому, у кого на это больше прав.
Вот этот-то ведущий допрос человек больше других и ждет стонов прикованного к раме заключенного. Фигура дознавателя скрыта складками рясы, цвет которой в полумраке подземелья напоминает цвет запекшейся крови. Его лицо бледно, несмотря на жару. Безупречно-скульптурное лицо с горящими, безумными глазами. Огонь в этих глазах слишком похож на огонь вожделения. Только вызывает его не то, что обычно пробуждает в людях страсть. В разуме этого человека все побуждения и желания искажены настолько, что объект вожделения для него - боль другого человека. И еще - стремление продемонстрировать свою власть, сломить чужую волю, восторжествовать над ней, доказать свою правоту.
Бледное безбородое лицо склоняется к другому, покрытому потом, с полуприкрытыми глазами.
- Покайся... отрекись... - шепчет дознаватель.
Но вместо покаяния и отречение пересохшие, потрескавшиеся губы заключенного произносят:
- Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет.
Человек в рясе изо всех сил заставляет свой голос не дрожать, звучать почти вкрадчиво, сострадательно:
- Бедный грешник... как же ты заблуждаешься. Какая самонадеянность говорит в тебе! Ты пытался внушить другим свои представления о мире, когда истинные представления о нем раз и навсегда установлены задолго до твоего рождения. Правый и Левый берега мировой реки...
- Не дели мир, не разрывай его на части. Мир многообразен... но един. Не видь двойственности там, где ее не было и нет. Не поддавайся своим иллюзиям. Повернись в другую сторону, и правое с левым поменяются местами.
- Нет никакой другой стороны! Ты потерялся в своей философии. Ты объявляешь неблагим самого Творца - это страшное преступление.
- Я не объявляю Творца неблагим. Я говорю только о недвойственности.
- Ты - заблудшая душа, поэтому проклинаешь меня. Но я желаю тебя добра... Муки, которые ты терпишь сейчас, ничто по сравнению с теми муками, которые испытывает душа, после смерти тела попавшая в лапы левобережных духов.
Человек в рясе еще ближе наклоняется к лицу Талвеона. И тот вдруг широко открывает свои глаза, и две пары глаз, темно-карие и ярко-синие, смотрят друг в друга, и человек в рясе отстраняется, словно обжегшись.
- Я не проклинаю тебя, - срывается с губ Талвеона хриплый шепот. - Ты сам себя проклял. В твоей власти убить мое тело. Но уже не в твоей власти вернуть к жизни твою собственную душу.
- Что ты хочешь этим... - голос двухбережника все-таки вздрагивает, не получается у него унять эту дрожь. Но до конца он не договаривает, обрывает себя. Договорить - значит признать свое поражение и превосходство этого презренного грешника с его безумными измышлениями. Вместо того дознаватель кивает палачам, веля еще удлинить деревянную раму, и те подчиняются. От скрипа деревянных частей машины человек в рясе вздрагивает.
Узник снова сдерживает стон, не позволяет ему вырваться на свободу, и смыкает веки.
- Я боюсь, Ярла, что это мое сопротивление еще сильнее навредит людям Лоретта, чем уже навредило. Слишком уж бурно в душе отца Воллета бушуют темные страсти. Как бы он на беду горожанам еще одного-другого своего ларва не освободил.
- Воллет?.. - не спуская глаз с Талвеона, шепотом переспросила Ярла
- Тебе известно уже, кто это?
- Да. Значит, он виновник...
- А ты не догадалась? Не очень-то опытный ты расследователь. - Талвеон сказал это в шутку, без настоящей насмешки. Да если бы и с настоящей, Ярла не рассердилась бы.
- Возможно. Я просто убийца теней.
- Разве?
- Да. Лучше всего я действую, когда ясно вижу перед собой цель.
Воллет. Что ж, это не удивительно. Может, она и не очень опытный расследователь, но подозрение насчет первого священника у нее появлялось.
***
Торжественная полутьма, пламя зажженных свечей. Обстановка такая величественная, что сердце трепещет. Презренный мир со всей его грязью остался там, позади, за дверями храма. Дарлену хочется одновременно и смеяться от радости, и плакать от умиления. Он уже отрекся от этого мира, забыл его, забыл даже свой дом и родителей, хотя расставаться с ними было тяжело, особенно с матерью, которая все плакала и просила его еще подумать. А он уговаривал: "Ну иногда-то сможем с тобой видеться, я ведь не уезжаю никуда, здесь, в норвейрской обители Благих Духов буду жить". А про себя добавлял: "А со временем, может, и в саму Первообитель меня примут". Но мать не утешалась. "Иногда видеться". Что для материнского сердца это "иногда"? Ее сын, ее дорогой мальчик такую стезю в жизни выбрал высокую, запредельную - это непреодолимой преградой ляжет между ними. Только и останется что "иногда видеться". И - он для нее уже не сын будет, а святой брат, а она для него - не мать, а прихожанка. То есть, должно так быть. Но для материнского-то сердца сын - всегда сын...
Приказал себе Дарлен о материнских слезах не думать. Вступающему в братство с прошлым порвать надо, с родными, с друзьями, со всем миром. И если с родными действительно непросто порвать, то с остальным миром - гораздо легче. В нем ведь сплошь - нечистота, продажность, ложь и предательство. А он, Дарлен, не такой. Он уже доказал, что лучше других людей, чище, выше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
