Лоурел смотрел на Ярлу огромными раскосыми глазами сине-зеленого цвета. Один глаз наполовину закрывали абсолютно белые волосы, падающие наискось через лоб. Подбородок у него был острый, черты лица, кроме глаз - мелкие, тонкие.
- Если вам удалось стать другом стихийного духа, вы великий маг, - оправившись от удивления, сказал Ярла Талвеону. - Но почему он не поможет вам освободиться?
Уже произнося это, она поняла, что вопрос детский, если не сказать глупый. Природа стихийных духов такова, что в одиночку, как отдельные существа, они не обладают большой силой - возможно, то, что Лоурел приносит Талвеону вести и добыл чернила с бумагой, которые потом унес обратно, было всем, на что он способен. Истинная сила элементалов проявляет себя, когда они объединяются, теряя личность и обретая единую волю.
- Ты сама знаешь, - Талвеон как будто проследил весь ход ее мысли, - сила стихий тут чересчур сильна. Нельзя же устраивать землетрясение или ураган лишь для того, чтобы разрушить эту тюрьму и освободить одного человека, попутно уничтожив многих. Лоурел пытался однажды мне помочь, улучил момент и стащил у стражников ключи от камер. Я вышел... хотел вернуться, понимая, что далеко не уйду. Ты же видела, сколько стражи охраняет тюрьму. Но искушения побороть не смог... Не отказался даже от безвыигрышного шанса. Но произошло то самое, что должно было произойти. Своей невидимости и способности к перевоплощениям Лоурел мне передать не может. К моим обвинением добавили еще один пункт, черное колдовство, потому что никто не мог сообразить, как же я выбрался из камеры. Святые браться начертили на окне и двери знаки двухбережной веры и теперь полагают, что это надежно меня держит. - Талвеон грустно улыбнулся.
Лоурел ничего не добавил к этому, молча уселся в углу камеры, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Он так и не заговорил с Ярлой то ли из природного недоверия элементала к человеку, то ли из природной же гордости.
Ярла готова была простить ему и то, и другое - за ощущение чуда, которое помимо воли дарило это существо, за то, что сильф разделяет с Талвеоном его заключение. Не полностью, конечно, ведь, в отличие от человека, он волен когда захочет отправиться куда заблагорассудится. Тем удивительнее его пребывание здесь...
Но все эти мысли лишь на миг смягчили душу Ярлы. А в следующее мгновение ярость, особенно обострившаяся от бессилия и невозможности сейчас же, немедленно что-то предпринять, стала нарастать в ней. Ярость и злоба на людей, которые вот так обращаются с себе подобным. С человеком, который хотел поделиться с ними долей истины, добытой нелегким трудом.
Вдруг Талвеон резко повернулся к Ярле и впился взглядом в ее лицо. Ярла вздрогнула и почти испуганно спросила:
- Что? Что вы видите?
- Ничего, что ты не увидела бы сама, будь перед тобой зеркало.
По телу Ярлы пробежал холодок.
- Лекарь не всегда вовремя замечает свою собственную болезнь.
Усилием воли она заставила гнев стихнуть.
- Своих зверей ты пока держишь в повиновении, - улыбнулся узник.
- Как и вы своих, - отозвалась она. - Хотя в вашем случае это более удивительно, чем в моем.
Рядом с Талвеоном действительно не было проявленных ларвов. Ненависть заключенного к тюремщикам и мучителям не была настолько сильна, чтобы породить видимую тень. Ее пересиливало другое. Самый чистый свет, самый яркий огонь, какой только может сиять в душе, который побеждает все. Человек, в ком есть хоть капля склонности к тому чтобы зажечься этим огнем, спасен от появления духовных паразитов-ларвов. В таком человеке будут заметны некоторые "помутнения" недобрых мыслей, как заметны они в Талвеоне, в Лорке или в ней самой, но в проявленную тень, живущую привязанной к хозяину и за его счет, эти "помутнения" не превратятся никогда. И тем более не будет у тени сил оборвать привязь.
Лорк... Да, Лорк. Еще один такой же, как Талвеон, с таким же огнем внутри. Не слишком ли часто в Лоретте встречаются ей такие... Но сейчас речь не о Лорке.
- Что же... делать? - снова задала Ярла по-детски глупый вопрос. - Вы же погибнете здесь, рано или поздно они вас убьют!
- Я сомневаюсь, - непонятно что имея в виду, откликнулся Талвеон. - Я стою перед выбором, Ярла. Я не знаю, от чего будет больше пользы. Погибнуть за ту крупицу истины, к которой я прикоснулся, надеясь, что правда о моей смерти, то есть, о жизни и смерти станет известна многим, превратится в символ, укажет еще кому-то путь... возможность разных путей. Конечно, мои палачи стараются, чтобы люди знали только ложь обо мне... Но не бывает тайн, которые оставались бы тайнами навечно. Итак, надеяться мне на это, или...
Слушая Талвеона, Ярла не удивлялась, что о собственной жизни он рассуждает так отвлеченно, будто ею не дорожит. Не дорожит как своим собственным достоянием, мыслит ее каким-то возможным символом для других... Это не значит, что Талвеон начисто лишен страха - и страх боли, и страх смерти есть в нем, как во всех живых существах. Но это пламя, которое горит в его душе... Эта готовность превозмочь свой страх, отказаться от себя, от своего "я" ради других - она преодолевает все. Готовность пожертвовать собой, но не из фанатизма, а из доброты, из милосердия - вот что такое это "пламя". Она дает Талвеону силы, в ней сейчас вся его жизнь.
Но что знает его "или"?..
- Или же мне все-таки отречься. - Талвеон не потрудился объяснить, что к отречению его подталкивает не страх, прекрасно понимая, что Ярла и так это знает. - Мое сопротивление, к сожалению, не только возможный символ для возможных последователей... - он болезненно поморщился. - Это было бы дело будущего, а в настоящем... В настоящем мое сопротивление вызывает слишком уж сильное, слишком темное желание его подавить. - Талвеон закрыл глаза, как будто сказанное отняло у него много сил.
Перед его внутренним взором ожило то, недавнее. И эти его мысли-воспоминания странным образом передались Ярле, словно между ней и узником и вправду установилась какая-то незримая умственная связь.
Тюремный подвал - не такое-то большое расстояние отделяет их обоих от этого мрачного подземелья, провонявшего плесенью, человеческим потом и лекарскими снадобьями. Жаровня, в которой разводили огонь, чтобы немного просушить сырые стены, потушена, но духота стоит невыносимая. На деревянной раме машины, предназначенной для мучения людей - черном изобретении истинно черного разума - растянут человек, чья нагота едва прикрыта обрывком грязной тряпки. Машина делает свое дело, рама удлиняется, выворачивая, почти разрывая суставы привязанного к ней пленника. Но с его губ срывается только прерывистое, хриплое дыхание. Стонов его мучители дождаться не могут.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
