Граф Бенкендорф без промедления вел дело «Телескопа» к победному завершению. Министр народного просвещения Уваров остался как будто в некоторой тени…
Но напрасно тешил себя подобными мыслями граф Александр Христофорович. Конечно, Сергий Сергиевич Уваров, издавна пикировавшийся с Александром Христо0форовичем, не открыл ему всей глубины своих мыслей, связанных с происшествием в журнале «Телескоп». В служебном письме, направленном шефу жандармов, министр народного просвещения, коротко коснувшись сотрудника «Телескопа» Белинского, просил отдать распоряжение о производстве у названного Белинского тщательного обыска в целях возможного обнаружения преступных бумаг. Министр просвещения твердо осуществлял провозглашенную им программу: «в нынешнем положении вещей и умов нельзя не умножить где только можно умственных плотин». Если удастся глубокая разведка в недрах «Телескопа», легко будет поставить новые плотины не только в Москве, но и в Петербурге.
Подосадовал граф Бенкендорф, что не он первый проявил усердие: может обнаружиться в Москве до сих пор не изобличенный важный государственный преступник. Но делать нечего. Шеф жандармов представил уваровское письмо царю и на нем же собственноручно записал высочайшую резолюцию: «Государь приказал, дабы князь Голицын немедля велел бы схватить все бумаги Белинского, обыскав бдительно…». Пришлось писать новое письмо московскому военному генерал-губернатору, князю Голицыну: произвести у Белинского обыск, а все обнаруженные бумаги доставить немедля в Третье отделение.
Переписка велась совершенно секретно. Но бывают ничтожные винтики, которые неуловимо переводят работу правительственной машины на холостой ход.
В министерстве народного просвещения нашлись чиновники, кончавшие Московский университет. Крепка оказалась студенческая дружба! Пока Уваров писал Бенкендорфу, а Бенкендорф князю Голицыну, один из таких чиновников министерства народного просвещения, осведомившись, по служебным обязанностям или случайно, о письме Уварова, сам отписал в Москву. Конечно, он адресовался не к генерал-губернатору. Адресатами писем, написанных на эзоповом языке, были университетские молодые люди. Письма из Петербурга не оставляли сомнения – грозная туча нависает над головой Виссариона Белинского, который все еще гостил у друзей в тверском имении Бакуниных.
Глава двенадцатая
В свободную минуту Андрей Александрович Краевский охотно заходил в Гуттенбергову типографию, поддерживая добрые отношения с содержателем ее, Борисом Алексеевичем Враским. Типографщик и одновременно полковник жандармской службы был лицом довольно приметным в околожурнальном мире. По странной случайности именно в этой типографии печатался «Современник», находившийся под особым наблюдением Третьего отделения.
В ненастный осенний день, когда в Петербурге после утренней мглы сразу наступают ранние сумерки, а день бывает короче воробьиного носа; когда даже ко всему привыкший столичный воробей беспомощно складывает промокшие насквозь крылышки и сидит под крышей не шелохнувшись; когда только чиновники, спешащие в департаменты, проворно прыгают из одной лужи в другую, – в такой ненастный октябрьский день Андрей Александрович Краевский пришел в Гуттенбергову типографию.
– Будь она проклята, эта типография! – встретил посетителя содержатель Враский.
– На кого изволите гневаться?
– А взять хотя бы того же Пушкина, милостивый государь! – мрачно ответил Борис Алексеевич. – Ни копейки не платит!
– Сочувствую, Борис Алексеевич, но денежные обстоятельства Пушкина действительно трудны. Кто этого не знает?
– А кто в этом виноват? Цензура вынуждена рассматривать материалы «Современника» с крайней осмотрительностью. Время идет! Станки в типографии неделями стоят праздно. А потом сызнова начинаются переборки и переверстки и всякая кутерьма… Кто же будет платить? Я приказал подбить долги Пушкина – представьте, за ним больше пяти тысяч!
Еще долго бушевал Борис Алексеевич, полагая, что не следует пренебрегать ни одной возможностью, чтобы припугнуть неплательщика как должно. Счет уже был приготовлен для отсылки Пушкину.
А Андрей Александрович Краевский, отправившись в министерство, отдался мыслям, не лишенным приятности. «Телескопа» уже нет. Стало быть, остался в Белокаменной один «Московский наблюдатель».
Покончив со служебными трудами, Андрей Александрович возвращался домой и, облекшись в удобный, просторный халат, обозревал будущее петербургских журналов. Долги и затруднения Пушкина растут. «Современнику» не жить. Приговорив «Современник» к смерти, как врач приговаривает безнадежного больного, Андрей Александрович уже не менял этого убеждения. Что же остается тогда в столице? Одна «Библиотека для чтения». Для борьбы с ней и готовился будущий журнальный издатель.
Но скромны, хотя, как всегда, основательны, были его мысли. При официальном журнале «Русский инвалид» существовали кое-как «Литературные прибавления». Намереваясь взять в аренду это малозаметное издание, Андрей Александрович предвидел славное будущее захудалых «прибавлений». В этом журнале он, Краевский, объединит лучшие силы русской словесности. Так родится первоклассный, еще невиданный на Руси, литературный журнал. И чем больше раздумывал будущий издатель, тем менее страшной становилась ему «Библиотека для чтения». Уже надоели публике Кукольники и прочие шумливые гении, торжественно венчаемые лаврами в этом журнале. Даже в провинции устали смеяться над пустопорожним шутовством редактора «Библиотеки», профессора Сенковского. Андрей Александрович еще не мог произнести над «Библиотекой для чтения» тот приговор, который произнес «Современнику», но знал, что расчеты его всегда дальновидны. Тогда являлись его взору «Литературные прибавления» в своем новом, преображенном виде, и имя его, Андрея Краевского, тисненное типографской краской, играло перед ним всеми цветами солнечного спектра.
У Андрея Александровича была тайная слабость – склонность к игре воображения. В то же время обладал он великим достоинством – умел хранить верность дружеским узам.
Размышляя о «Литературных прибавлениях», Андрей Александрович Краевский представлял себе будущую деятельность не иначе, как в теснейшем единении с князем Владимиром Федоровичем Одоевским. Широко известное имя Одоевского, его связи и опыт, его похвальная склонность к приличному либерализму и испытанная благонамеренность были учтены при этом с полным бескорыстием.
Так рассуждал скромный молодой чиновник министерства народного просвещения, вращавшийся около литературы. Досадной помехой в будущих делах был только отъезд из Петербурга князя Одоевского.
Владимир Федорович завершал свое короткое пребывание в Крыму. Мысли все чаще обращались к Петербургу. Душевное смущение нарастало с такой быстротой, с которой не успевает опуститься в южные воды стремительное солнце. Это смущение приходило каждый раз, когда вспоминал Владимир Федорович Пушкина. А не вспоминать о нем добросердечный князь не мог…
«Подвел рассудительный Краевский с проектом обновления «Современника», будь он неладен!» – так обычно начинались неприятные мысли. Владимиру Федоровичу становилось совсем тошно, когда он вспоминал сочувственную улыбку, появившуюся на губах министра Уварова, едва услышал он о замысле сотрудников «Современника» издавать собственный, конкурирующий с Пушкиным журнал.
Нет, слуга покорный! Одоевский никогда не собирался играть на руку этому высокопоставленному развратнику, вору и мракобесу. «Не собирался, а чуть было не сыграл!» – с грустью заключал он свои мысли.
Ему ли было не знать, какого убежденного, опасного гонителя имеет Пушкин в лице Уварова.
«Наваждение! Истинное наваждение!» Не спится Владимиру Федоровичу. Откуда бы взяться тягостной бессоннице? Не иначе, как привез ее с собой оттуда же, из Петербурга…
Еще перед отъездом доходили до Одоевского разные слухи, вившиеся в петербургском свете вокруг имени Пушкина. О чем бы ни говорили эти слухи – о журнале, об исторических трудах поэта или о семейных его делах, – всегда слышалось в них какое-то злобное предвосхищение грозящих поэту бед.
А с Пушкиным связаны самые светлые воспоминания молодых лет Одоевского. С Пушкиным провел он все эти годы, живя его радостями и горестями. Имя Пушкина рождало в нем восторг и горделивые мысли о будущем русского искусства. Ведь это он, Одоевский, назвал Пушкина первым поэтом России… Стыдно даже вспоминать о заговоре с Краевским. Какие же красоты природы могли исцелить смятенную душу?
Лазурное море лениво гнало к берегу волну за волной, а рука Одоевского невольно тянулась к перу. Однажды на листе бумаги обозначился воинственный заголовок будущей статьи: «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина». Писалась статья с подлинной страстью. И перо добрейшего Владимира Федоровича вдруг уподобилось мечу, которым он наносил смертоносные удары литературным врагам поэта:
