class="p1">Но Солтыка здесь не было, как не было Кремповецкого и некоторых других членов Комитета. В зале особняка, украшенном большой елью в разноцветных игрушках, председатель собрал лишь самых близких, — не считая его и панны Беаты за стол уселись двенадцать человек.
После молитвы, прочитанной Лелевелем с большим чувством, гости налегли на угощение. Накануне, в сочельник, закончился строгий рождественский пост и теперь, когда на небе уже зажглась первая звезда, пришло время вознаградить себя за воздержание.
Первый тост, как водится, был посвящён Рождеству (Лелевель), а потом уже начали пить за Польшу вообще (Паткевич), за Польшу в границах 1772 года (Зых), за освобождение родины (Лех), за смелых и гордых сынов отчизны, готовых отдать жизнь за её счастье и процветание (Водзинский). Пили за прекрасную Варшаву, древний Краков и фабричный Лодзь (за каждый город отдельно), за голубую Вислу, за седые Карпаты…
Под стук ножей и звон бокалов начались воспоминания о недавнем прошлом, о былых боях, о покинутых краях и людях. Гуровский, роняя слезу, потребовал, чтобы панна Беата сыграла полонез Огинского, но девушка отказалась, сославшись на больную руку. Тогда Гуровский, испытывавший потребность в чём-то духоподъёмном, затянул «Еще Польска не сгинела», и гости, дружно и шумно поднявшись на ноги, стали подпевать.
Во главе стола сидел председатель. По правую руку от него расположилась панна Беата, по левую устроился Зых. Бросалось в глаза, что у Лелевеля, облачённого в парадный фиалковый сюртук, настроение отнюдь не рождественское. И лицом суров, и взгляд серьёзный, и брови то и дело хмурятся. У бледной панны Беаты, под стать дяде, вид был тоже совсем не радостный. А тёмно-синее, без малого чёрное платье, хотя и шло ей, однако навевало мысли какие угодно, только не праздничные.
После очередной рюмки почти не пивший председатель поднялся и жестом показал, что хочет говорить.
— Панове, прошу внимания, — негромко сказал он, и застольный шум тут же утих.
Однако Лелевель медлил, переводя взгляд с одного гостя на другого. Рядом с ним за столом сидели двенадцать соратников. Столько же апостолов было у Христа. Ближайшие из близких. И один из них, как и у Христа, — предатель. Зых это убедительно доказал… Сами собой в памяти всплыли библейские строки: «И когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»[22]. Наваждение было столь сильным, что Лелевель чуть не произнёс это обвинение вслух.
Тряхнул головой. На миг зажмурился.
— Вам плохо, пан профессор? — услышал встревоженный голос Зыха.
— Нет-нет, всё нормально, — сказал Лелевель, с трудом приходя в себя.
Опершись сжатыми кулаками на столешницу, высоко поднял голову.
— Панове! Обстоятельства складываются таким образом, что мы с паном Ходзько покидаем Комитет и вообще Париж. Вернее, нас к этому вынуждают французские власти. Говоря попросту, — третьего января высылают в Турень…
Ходзько мрачно кивнул, подтверждая слова Лелевеля, и осушил свою рюмку…
Хочешь не хочешь, а пить приходится наравне со всеми. Замечу, что польское застолье выдержит не всякий. Здесь настоящий разговор начинается не раньше десятой рюмки. В этом смысле шляхтичи — народ крепкий. Опять же, традиция… Спасибо новым временам и прогрессу! Раньше-то пили кубками.
Однако надо отдать должное сотрапезникам. Как только Лелевель заявил о своём вынужденном уходе, хмель с них как ветром сдувает. Для меня это не новость, а вот всех остальных словно кувалдой по голове ударило. Тревога и возмущение столь велики, что кажется, в этот момент гости готовы плюнуть на праздничный стол и кинуться на штурм Тюильри[23]. Судя по изощрённым проклятиям в адрес французского правительства, от рождественского умиротворённого настроения не остаётся и следа.
Лелевель вновь призывает к тишине.
— Панове, панове, прошу сохранять спокойствие! Исправить ситуацию не в наших силах. Надеюсь, что мы ещё вернёмся, но пока… Сейчас главное сделать так, чтобы наше с паном Ходзько отсутствие не повредило делам Комитета. И прежде всего — важнейшему из дел, — добавляет многозначительно.
— Мы сделаем всё, что нужно! — восклицает Петкевич горячо.
— Говорите, пан председатель, — веско произносит Гуровский.
Лелевель делает паузу.
— Само собой, мы придумаем, как поддерживать связь, — говорит наконец. — Но повседневное руководство Комитетом я передаю пану Цешковскому. Прошу исполнять его распоряжения, как мои. Надеюсь на вас.
С этими словами он кладёт руку на крепкое плечо сидящего рядом Зыха. Тот неторопливо поднимается и делает короткий полупоклон.
Вроде бы уже говорил, что от помощника по безопасности никто из наших эмигрантов не в восторге. Но сейчас все понимают, что другого варианта попросту нет. Если бы Ходзько оставался на месте, тогда бразды правления, скорее всего, достались бы ему. А так…
— Теперь, когда самое трудное сказано, предлагаю вернуться к рождественскому ужину, — заканчивает Лелевель и, подавая пример, поднимает свою рюмку.
Все кидаются чокаться с председателем. Гуровский в тоске достаёт большой носовой платок.
— Как же вас будет недоставать, — произносит он, вытирая глаза. — И кто нам теперь сыграет полонез Огинского, когда панна Беата уедет?
Лелевель опускается на стул.
— Панна Беата никуда не едет, — говорит вдруг. — Она продолжит работу в Комитете.
Гуровский смотрит на председателя с величайшим изумлением.
— Но как же… — начинает было он и замолкает в смущении.
Однако все его и так понимают. Оставить незамужнюю девушку без матери и родственников в чужом городе, да к тому же в окружении мужчин… Решительно это за гранью приличий.
На лице Лелевеля мелькает слабая улыбка.
— О моей племяннице беспокоиться не надо, — произносит спокойно. — Завтра панна Беата обвенчается с паном Цешковским. До моего отъезда и свадьбу сыграем.
Панна Беата сидит с опущенным взглядом. Бледное лицо безучастно, словно речь о какой-то другой Беате, которую — вот беда! — завтра ведёт под венец мерзкий негодяй.
Теперь удар кувалды обрушивается на мою голову…
Зых исподлобья наблюдал, как откликнутся гости на сообщение Лелевеля.
Кто-то невольно развёл руками. Кто-то нахмурился. Кто-то отвернулся.
— За это надо бы выпить, — неуверенно сказал Петкевич.
Водзинский принялся разливать, но как-то задумчиво, можно сказать, нехотя.
Панна Беата нравилась многим, а кое-кто в неё был даже платонически влюблён. Представить, что эта прелестная девушка достанется Цешковскому с его совиным взглядом и тёмной репутацией… нет, что-то тут не то. Странная пара. И выглядит невеста так, словно не под венец собирается, а на заклание.
Агнешка закрыла лицо руками и быстро вышла, почти выбежала из зала.
— Что это с ней? — удивился Водзинский.
Зых и бровью не повёл. Его интересовало поведение только одного человека.
А человек, что ж… Откинулся на спинку стула и отсалютовал рюмкой невесте с женихом. Выпил залпом. И на миг прикрыл глаза, словно
