К обеду Кшесинский, устав сдерживать толпу, вломился в номер Самохвалова и заявил:
— Панове вызвали полицию. Если не выйдете к ним, будет худо.
Поправив строгую пиджачную пару, авиатор выдвинулся наружу, сразу наткнувшись на мрачного полицейского в черном островерхом шлеме. Тот что-то недовольно пролаял по-немецки.
— Просит пана пройти к трибуне, там обычно общение жокеев с прессой.
Наездник самолета протиснулся к выходу, окруженный галдящей толпой. Пыхали магниевые вспышки, репортеры орали и размахивали блокнотами.
На трибуне удалось кое-как упорядочить газетное стадо. Самохвалов попросил задавать вопросы по-русски или по-французски, а по-немецки — через переводчика, потом стал по одному приглашать репортеров и пытаться ответить на их вопросы. Деловые реплики чередовались с совершенно безумными, что не удивительно — конец XIX века был эпохой сумасшедшего изобретательства, к чему привыкли и газетчики, и публика. Петр отвечал, что его аппарат не может поднять бомбу или слона, перелететь через Атлантику или достигнуть Луны. Что у него нет проверенной машины, способной к перевозке пассажиров, но в перспективе такая появится. Что продажи аппаратов в Европу начнутся, но он не может сказать когда — сначала насытит внутренний рынок России. Что обучиться пилотированию аэроплана можно будет со следующего года в его авиашколе в Гатчине. Что он разведен и не имеет фрау на примете для создания следующего брака.
Религиозные вопросы также не заставили себя ждать, но уж тут авиатор был начеку. Он сказал:
— Вы видите над Карлсхорстом Бога? Поверьте, если я поднимусь на полторы тысячи футов, также его не увижу. Разве это означает, что Бога нет или его нет на небесах? Если бы не Божья помощь, я не осилил бы столь дерзновенный проект, самолет — лучшее доказательство Божия бытия, — Петр перекрестился, и репортер клерикального издания отстал.
Пресс-конференция продлилась около часа, затем была прервана самым бесцеремонным образом. К Самохвалову приблизился гвардейский офицер и лающим тоном потребовал следовать за ним. Петр решил, что гавкающая манера общения — норма для германских служащих, пригласил газетчиков встретиться завтра на летном поле и отправился за кайзеровским гвардейцем. Увязался Оболенский, но авиатор заявил, что сей военный не с ним, и попросил с собой Яна в качестве переводчика.
Трехколесный самоходный экипаж завелся не с первой попытки. По характерному лопотанию Самохвалов и Кшесинский догадались, что позади кресла на задней оси примостился примитивный одноцилиндровый двигатель с циклом Отто, вроде того, что разбирали в Минске в ожидании суда.
Авиаторы сели в широкое пассажирское кресло, германец забрался в переднее седло, свесив сзади фалды форменного френча, явив пассажирам несгибаемо ровную спину, взялся за румпель управления передним колесом и покатил в сторону центра. Позади остались заинтересованные журналисты и взбешенный поручик, которому пора было что-то докладывать наверх.
— Это и есть сюрприз от моего российского кузена? — Кайзер рассматривал скукожившуюся парочку с интересом естествоиспытателя, увидевшего необычайно редкого навозного жука.
— Для нас огромная честь находиться в вашей великой империи, — не совсем впопад Петр выдал единственную заученную по пути фразу на ломаном немецком языке.
— Отчего порядок нарушаете?
Самохвалов с ощущением, что терять уже нечего, заявил:
— Российский государь император Александр Третий повелел показать вам наш аппарат. Ваше императорское величество не изволило присутствовать на показе в Карлсхорсте, и я не нашел другого выхода исполнить царскую волю как пролететь над Берлином.
Пока Янек переводил, поражаясь находчивости и наглости своего патрона, Петр преданно сверлил глазами Кайзера, пытаясь понять его реакцию.
Тот не вспылил по поводу дерзости, но поинтересовался:
— Кузен писал мне о совсем другом аппарате, на котором сам поднимался в воздух в качестве пассажира.
— Так точно, ваше императорское величество. Одновременно государь счел тот аппарат применимым в военных целях, — Ян перевел, и Петр продолжил. — Демонстрационная модель — игрушка, она перевозит только пилота и на расстояние до пятидесяти километров, а в полете он слишком занят управлением. Двухместный аппарат может нести наблюдателя для корректировки артиллерийского огня и разведки, а также некоторое оружие.
— То есть Александр перестал доверять Германии? — нахмурился Вильгельм.
— Никак нет, но турне закончится в Париже, а там наверняка окажутся наблюдатели из-за канала.
По лицу монарха Самохвалов понял, что самое страшное позади. Визит закончился договоренностью о высочайшем посещении ипподрома послезавтра, в нелетный день, для индивидуальной демонстрации. Таким образом, за пять дней пребывания в Берлине ни дня не обошлось без взлетов.
Шумная слава с кружением вокруг Рейхстага и вызовом к Кайзеру привела к тому, что на следующий день в Карлсхорсте яблоку негде было упасть, а толпа желающих увидеть хоть что-нибудь окружила ипподром снаружи, радостно взвывая, когда «четверка» вспархивала выше трибун. В день закрытия пришлось даже летать на бис. Петр вынесся за пределы ипподрома, сделал кружок в вышине полутора километров и снова сел, не сомневаясь, что хорошо заработавшие хозяева конной арены не будут чинить претензий.
Оболенский, демонстративно игнорируемый Самохваловым, отловил Кшесинского и стал приставать с вопросами.
— О чем с Самохваловым говорил русский военный атташе?
— Прошу пана не гневаться, я плохо слышал его разговор с паном Петром, — тут Ян, проведший больше года с вечно ерничающим директором «Садко», не удержался. — По моему, господин атташе сказал, что пану поручику лучше застрелиться.
— Ужас! — только и мог сказать Самохвалов, увидев Эйфелеву башню. Надо же, всего за несколько лет, которые он провел вдали от самого красивого города Западной Европы, парижане умудрились так испохабить центр. Успокаивает, что это — не навсегда, к 1909 году ее обязаны снести, но доживет ли он сам до той поры, когда Париж вернет себе пристойный вид?
Ян вычитал в какой-то газете, что недавно умерший Ги де Мопассан регулярно обедал в ресторане на первом уровне башни, объясняя репортерам: «Это единственное место во всем огромном Париже, откуда ее не видно».
— Но она популярна в народе, пан Петр.
— Значит, используем. В Питере — Зимний, в Берлине — Рейхстаг.
— Так. В Лондоне вы бы залетели внутрь Вестминстерского аббатства.
Самохвалов обернулся, пораженный внезапной идеей.
— Я могу пролететь между ее опорами. Ян, с тебя бутылка.
Авиатор загорелся новой навязчивой идеей. Он вычитал, что пространство между ногами железной мадам — это полукруг радиусом около тридцати семи метров. Высота арочного свода — примерно тридцать шесть метров, не проблема; он уже как-то примеривался к центральному пролету Дворцового моста над Невой, тот значительно ниже. А верхний проем башни? Запас высоты почти такой же, но ширина его меньше раза в три. Размах крыла его «четверки» всего 10,2 метра. Вот только... Не сложно воткнуть нитку в игольное ушко, а если с замахом в аршин, попытка одна и за ошибку — смерть?
Они прибыли в Париж на волне ажиотажа по следам берлинских выступлений. Организаторы авиапредставления разве что не прыгали от восторга. Первое действо продюсеры предложили перенести на Елисейские поля, а вместо продажи билетов решили оклеить каждый дюйм рекламой спонсоров, к чему начали подталкивать и Самохвалова. Тот, упершись в ранее подписанный контракт, заявил, что установка рекламы на самолет возможна только за большие деньги. В результате торгов, споров и вынужденных компромиссов «четверка» превратилась в огородное пугало. На нижних и боковых поверхностях самолета незаклеенными и незакрашенными остались лишь трехцветные круги национальной принадлежности. Сохранив русскую символику, Петр недополучил несколько тысяч франков. Потом кому-то из рекламодателей пришла в голову счастливая мысль, что полет обязательно будут наблюдать с площадки Эйфелевой башни, посему и верхняя поверхность второго крыла тоже может продаваться. В итоге Самохвалов забрался в машину с некоторой опаской: как бы всевозможные наклейки не испортили аэродинамику. Лишние три-пять кило утяжеления за счет краски, бумаги и клея его не сильно волновали.
Париж ликовал. Газон на Елисейских полях, где стоял «Садко-4», оцепила полиция, не без труда сдерживая энтузиазм толпы. Самолет стал похож даже не на пугало — на ярмарочного скомороха. Если бы не острая нужда в деньгах, пока не придут новые заказы, Петр никогда бы так не унизил своего летучего друга. Сам авиатор на этот раз выглядел вполне импозантно. Французы подарили ему кожаные куртку и шапку, которые в комплекте с кожаными же бриджами и сапогами, а также перчатками с длинными раструбами, выглядели как специальная униформа летного состава.
