– Нелюбка, ты живой али нет?
– Дядя Лукьян, глянь-ко: Шестака убило.
– Эй, сиволапые, вертайся сюды! Ушла югра…
– Нарты бы подогнать – не доволочём…
– Помираю я, ребяты. Детишек моих не оставьте…
– Сапогов с него покуда не сымай. Может, оклемается ишо…
– Ишь, глубоко поддели, нехристи. Бок так и ломит…
– Ты осторожненько ступай, Болтяк. Глядишь, кровушку-то и не расплещешь…
Пристыжённые смерды скоренько притащили из стана нарты, принялись грузить на них раненых и убитых. Олени почти все разбежались, пришлось впрячься в оглобли самим. Все вои, не сговариваясь, устремили взоры на Сбыслава Волосовица и Завида Негочевича: последние из вятших, они теперь должны были возглавить войско.
– Что ж воевода-то не помог? – хмуро спросил Лешак, с трудом перекидывая на нарты убитого товарища.
– Не понял что ль? – огрызнулся Нечай. – Нет больше воеводы. И попа нет.
– Куды ж они делись?
– Извели их чудины.
– Это как же извели?
– А так. Впервой, что ль?
Лешак умолк, соображая, а Нечай посмотрел на Буслая, которого тащили под руки два ушкуйника, и злобно бросил ему:
– Знать, промашку мы допустили. Верно, сотник?
– Яков, свинья упёртая, – прохрипел Буслай, бессильно болтая головой. – Бабы показать не захотел… От него всё зло пошло.
– А Савка-то, выходит, честным оказался. Донёс нам про умысел боярский. Зря ты на него грешил.
– Бесы заморочили… Ведовство чудинское…
Нечай покосился на идущих невдалеке Завида и Сбыслава, подступил вплотную к сотнику, зашептал:
– С этими-то как поступить?
Буслай скосил на него налитой кровью глаз, проговорил едва слышно:
– Обмозгуем ещё… Не до того сейчас…
За их спинами вдруг раздался заливистый хохот Моислава. Ратники хмуро уставились на него, опасливо замерли. А попович проговорил сквозь смех:
– Батюшка-то наш, отец Иванко, погорел со своей истиной… Бесов изгонял, кумирни рушил… а вот на тебе – пришла беда, отворяй ворота… Святоша доморощенный. Говорил я ему: нет в тебе правды… Кто ж со своим уставом в чужой монастырь лезет, а? Остолоп он, а не поп. Только своего бога и знал, грамотей… ох, не могу… сейчас лопну… Развеять югорский морок вздумал… Упырей чудинских разогнать… Мерещилось, кадилом помашет, и вся нежить разлетится… Олух царя небесного. Таким хоть кол на голове чеши… А мне-то зырянин мудрость чудинскую передал. Да! Тайнами кудесников поделился. Я-то вижу, как здесь навии летают. Ха-ха-ха! Он-то, Арнас, в корень зрил. Заране видел, что будет, да!..
Завид со Сбыславом тоже обернулись, настороженно слушали поповича. Остальные вои побросали все дела, внимали несвязной речи, словно чуяли в ней откровение. А Моислав лопотал всё быстрее и быстрее, задыхаясь и хихикая:
– Ервы и ангелы божьи, мяндаши и херувимы летают, помавая крылами… Кого пером коснутся, тот воистину счастливец. А попа нашего не ервы с херувимами коснулись, а бесы да пупыги! Поделом невежде и наука. Фома неверующий. Валил-валил болванов, а эти болваны возьми да и воскресни, ха-ха! Не поняли разве, кто здесь миром правит? Золотая Баба! Лада! Богоматерь! Её эта земля. А поп-то наш – везде святости искал, а как нашёл – не поверил, ха-ха! Вот она, святая земля. Тут. И всякий, кто на неё позарится, умрёт. Видали, на что Баба способна? Брат на брата руку поднял. Теперича уж не отстанет. Будем мы глотки друг другу резать, и кровь пить, и человечину жрать. Зверьми станем и по-волчьи выть начнём, ибо она так хочет…
– Ты чего плетёшь? – рыкнул Сбыслав, быстро спускаясь по склону к поповичу.
– Возопили святые угодники – да окстится бесноватый! – кликушествовал Моислав. – Снизошла тьма на род человеческий, и погрузился Египет во мрак, и обрушились казни на жителей страны той! И стал народ иудейский поклоняться золотому тельцу, и был за то спасён от бедствий, насланных богами. Падите, падите все пред могуществом древних творцов! Здесь их обитель! Здесь воскуряются дымы и люди идут на заклание! Здесь правят ведуны и потворы! Здесь идёт битва света и тьмы!..
Сбыслав остановился шагах в десяти, хотел, видно, что-то сказать, да махнул рукой – пусть себе разоряется блаженненький. А Моислав вдруг выпростал в его сторону указующий перст и завизжал:
– Твоя вина, Сбышек! Ты да прочие вятшие погубили новгородское дело! Нет тебе прощения! Отольётся тебе кровь ратников, ой отольётся!..
Житый человек вздрогнул и, не выдержав, бросился на поповича с кулаками. Свалив его на снег, зашипел, трясясь от бешенства:
– Умолкни, мразь! Совсем ум за разум зашёл? Кнута захотел?
А Моислав всё так же хихикал и не сводил с него вытаращенных глаз.
– Почто божьего человека обидел? – загудели недовольно ушкуйники.
– Дьяволов он, а не божий, – ответил Сбыслав, тяжело дыша.
Попович процедил, таращась ему в глаза:
– Дьяволов ли, божий ли, а только вижу – неладно вы всё делали. Думали над землёю здешней насилие сотворить, а земля-то сама против вас восстала, и скоро погребёт всех до единого.
– Это уж мы поглядим, – буркнул Сбыслав, отпуская его и поднимаясь на ноги.
– Попович дело молвит, – подал голос Нечай, приблизившись к купцу. – Неладно тут всё. А стало так от того, что вы, вятшие, думали промеж себя всё решить. Нас, ушкуйников, без доли оставить. Верно, хлопцы? – он обвёл взглядом остальных. – Правду говорю?
– Верно, – зашумели ушкуйники.
Кто-то из раненых, лёжа в нартах, простонал:
– Братцы, хватит глотки драть. Подохнем сейчас как псы шелудивые…
Нечай тряхнул головой и с досадой сплюнул на снег:
– Ещё погуторим, – пообещал он Сбыславу. – А божьего человека трогать не смей. Наш он.
И, сказав это, вернулся к нартам.
Завид Негочевич, подойдя к купцу, произнёс:
– И впрямь скверна нас охватила, ежели даже сейчас договориться не можем.
– Скверна, скверна, – подхватил Моислав, тоже вставая. – А скверна та от слепоты вашей. Поклонитесь богам здешним, успокойте их гнев, и скверна уйдёт.
– Ладно околесицу-то нести, – пробурчал смущённый боярин.
Он положил ладонь на плечо Сбыславу и подтолкнул его к стану. Купец ещё что-то бросил сквозь зубы, но препираться не стал и побрёл по взрыхлённому снегу к замёрзшей реке, за которой начинался подъём на едому. А Моислав опять захохотал и крикнул им вслед:
– Уже точу меч на демонов и пупыгов. Всяк, кто не покается, умерщвлён будет. Так велит мне Сорни-Най – Золотая Баба.
Глава девятая
Новгородские пленники были привязаны к идолам на площади, чтобы любой проходящий мог плюнуть в них, бросить снегом или обматерить. Но бить русичей было нельзя – за этим следили вои, приставленные к истуканам. Пленных было так много, что идолов на всех не хватило: пришлось часть новгородцев сковать колодками и посадить на землю посреди площади. Руки их были связаны за спинами, люто стынущие ноги скребли снег, оставляя неровные борозды. Югорские воины, развлекаясь, пинали их под зад, новгородцы в ответ огрызались. Над площадью стоял гомон – чадь, столпившись на улицах, веселилась, предвкушала зрелище. Давно уже югорский край не видел столь славной победы. Под городом, правда, ещё топтались остатки русского войска, но кому было до них дело? Югорцы больше не боялись руси. Они уверились в могуществе своих богов.
Ближе к вечеру, когда слабое зимнее солнце, едва показавшись над окоёмом, уже пропало без следа, из терема показался кан. В ярких одеждах, с черепом лося на голове, он сидел в седле боевого оленя и высокомерно глядел по сторонам. Толпа сразу как-то выдохнула и разразилась ликующими воплями. Непостоянный народ, ещё вчера роптавший на упрямство повелителя, теперь обожал его. Следом за Унху выступил старый пам в узорчатой парке, за ним – двое служек с коробами в руках, и десяток воев с копьями. Последним шёл молодой невольник с мешком за спиной, в котором перекатывались какие-то большие шары. Вождь подъехал к костру, разведённому на площади, посмотрел вокруг и поднял ладонь. Югорцы притихли, готовясь внимать господину.
– Вот и пришёл конец нашим страданиям! – объявил он. – Пришельцы, покусившиеся на Сорни-Най, повержены, богиня вернулась в своё жилище, а её земля спасена от поругания. Взгляните на тех, кто ещё вчера хотел брать с нас дань, а ныне повержен к нашим стопам. Узрите лики их предводителя и шамана. – Вождь подозвал к себе невольника, и тот вытащил из мешка одну за другой две головы. Унху поднял их за волосы, показал всем, чтобы каждый мог рассмотреть мёртвых русичей. Толпа возопила неистово, захлёбываясь от счастья, а новгородцы, не сговариваясь, разразились бранью.
– Волею богов убил я замахнувшихся на наше добро и наши жизни, – провозгласил Унху. – И так будет со всяким, кто осмелится бросить мне вызов.
Толпа взвыла ещё восторженнее, а слуги по знаку кана вынесли со двора два заострённых шеста. Водрузив на них головы Ядрея и отца Иванка, Унху велел воткнуть эти шесты с двух сторон от костра, чтобы пламя подсвечивало растрёпанные бороды новгородцев.
