Служебное рвение Дато оценивалось его превосходительством главноуправляющим вполне трезво: последний приходил к заключению, что пресловутый сыщик попросту втирает очки, — оплачивают его услуги золотом, а толку ни на грош. Ни одного разоблачения, поимки опасного преступника при его содействии. Что ж тогда этот нахлебник — так и будет жить в свое удовольствие? Каким образом этого Дато-Сандро предоставили самому себе, не спрашивали с него? Вспомнилось, что инспектору сыска, выговаривавшему Дато за бездеятельность, тот отвечал, дескать, не может же он возводить напраслину на порядочных сограждан и представлять в канцелярию ложные сведения… чернить достойных подданных, выдавать верных людей за врагов — несправедливо и оскорбительно для населения! И так можно нажить действительных врагов кавказским властям и его императорскому величеству, что явилось бы преступлением перед законом и грехом перед христианским долгом.
Так разглагольствовал Дато-Сандро, чтобы отвести подозрения и укоры.
В сущности, Дато-Сандро, вынужденный служить за царские рубли, начал тяготиться своим положением и в душе питал тайную неприязнь ко всей самодержавной машине. Что касается "Орлицы Кавказа", то он осознавал, что вовлечен в грязную погоню за хорошими смелыми людьми…
После оскорбительных внушений главноуправляющего Дато начал трезветь мыслью, думать о том, какой путь ему избрать, как себя повести. В мучительных раздумьях он спрашивал себя: "Скажи, Дато, положа руку на сердце, на чьей же ты стороне — его величества царя, его превосходительства наместника, или той "Орлицы", что томится в каменной клетке?"
И голос, исходящий из сердца, отзывался:
— "Ты — за "Орлицу", Дато, Гачаг Хаджар пострадала за правое дело".
Он-то хорошо знал, что отряд Гачага Наби — это вовсе не орава грабителей с большой дороги. Они смелые люди, ринувшиеся в бой против царя, наместника, губернаторов и всех прочих, против беков и князей, восставшие против произвола и насилия, они бесстрашные абреки, доблестные мужи — "важи"! Иначе ведь кто бы посмел выступить против такой империи, кто бы другой смог скрестить оружие с властью? Они — "важи". А ты кто, Дато-Сандро? Что же, так и будешь всю жизнь, "покручивая лихие усы, рыскать по углам, шляться по духанам? Доносить, предавать своих, душить в себе совесть и ропот, пересчитывать тридцать сребреников? Жить, подставляя других под удар? Обрекать их на Сибирь, рушить очаги, сиротить детей? Выуживать из потоков горячей крови золотые империалы, за доносительство, пресмыкательство в угоду самодержавной сволочи? А не похож ли ты, Дато-Сандро, на заплывшего жиром черного буйвола, что ворочается в луже слез и крови, отфыркиваясь, тупо поводя мордой по сторонам? Что ж, Дато-Сандро, так и будешь купаться в кровавой купели, так и будешь бесстыже тешиться на пирушках и нагуливать жир?..
Дато-Сандро, поначалу смотревший на ремесло сыщика и соглядатая, как на легкое и занятное дельце, теперь начинал осознавать все страшное уродство этой службы. Его посещали неведомые раньше мысли и сомнения. Выходит, куда лучше было батрачить, пасти отару, служить в лакеях в Тифлисе, или где еще, воду разносить, или вкалывать грузчиком-амбалом на вокзале, или улицы подметать! Все эти тяжелые занятия имели одно преимущество перед сыщицкой работой чистую совесть, честный хлеб!
Вышестоящие, должно быть, терпели его, до поры до времени не раскусив, что кроется за его странной безалаберностью. Но теперь, если не на этой, так на другой операции, чаша их терпения переполнится. И они припрут его к стенке, призовут к ответу: "Где сведения? С чем пришел? Ах, не нашел, не уследил, не вынюхал? Тогда получай!" Всыплют ему по первое число, взгреют и — в подвал.
Ну, положим, неудачу с "Орлицей" простят — так за другую осечку шкуру сдерут! Теперь ему ни шагу без "хвоста" и ступить не дадут, жалованье ему боком выйдет! Сдерут шкуру, как пить дать, сдерут! Даже с сановных-чиновных холеную шкуру спускали, что уж говорить о таких, как он, мелких сошках!
Значит, Дато-Сандро попал в западню, кинулся в бездну, со дня поступления в агенты, как только вложил в карман билет тайного осведомителя. Теперь — или выплыви, выкарабкайся на берег, или задыхайся, тони.
Думал он об этом, и мороз пробегал по коже. И везде, со всех сторон "хвосты". Хоть и не высовывайся, но ведь и так было ясно. Тяжко, жутко Сандро. Уж лучше эти мерзкие тени пошли бы в открытую, напали бы, схватили бы, повели в сыск, не смог, не справился, не нашел — так пустите пулю в лоб, черт побери!
Уж лучше так, — разом прикончить, чтобы не мучился, не терзался, чтобы не грызла совесть, чтобы не плелись бы за ним эти ужасные тени!
— В какую же грязь ты влип, Дато, когда обернулся в Сандро! Кровью отольются тебе вино, и кутежи, и сребреники иудины с царской печатью! В какую же грязь я угодил — казнился Дато, готовый в отчаянии в Куру прыгнуть. Пронюхают такое приставленные к нему "ищейки"!
Со всех бы сторон накинулись, затравили:
— Признавайся! Признавайся!
— Кошки на сердце скребут!
— Рыльце в пушку, значит!
— Говори! Правду говори! Дато-Сандро попытался бы отделаться:
— Да просто так, ребята, загрустил я.
— Шалишь, братец.
— Отца вспомнил,, долю сиротскую…
— Отец-то когда помер?
— Я еще в пеленках был…
— Ха-ха! Да у него и кости-то истлели, — а ты — хватился!
— Вам, что ли, тошно не бывает?
— Еще чего? — загоготали бы "ищейки".
Такие уж теперь времена… И насупиться нельзя, и поглядеть косо. И не дай бог — тоска на душе, уж неважно — почему?
Чего он тоскует? Подозрительно — скажут.
Хоть об стенку головой бейся! — и то, наверно, не дадут, за каждым шагом следят. Ну, а если и совершил бы что-нибудь похожее — тогда уж совсем пиши пропало! Тогда уж Сандро выдал бы себя с головой! Тогда бы ищейки, откормленные на казенных харчах, заматеревшие, поднаторевшие, привязанные друг к дружке одной целью, одним миром мазанные, вцепились бы в Сандро и приволокли бы пред очи его превосходительства. И опять учинили бы допрос:
— А ну-ка, Сандро, признавайся, отчего головой об стенку бился?
— А потому, что голова у меня ни к черту не годится! Дурь выбивал.
— Какую же дурь?
— А ту, что не могу выполнить повеление вашего превосходительства, не могу докопаться, вывести на чистую воду этого окаянного портретиста, смутьянов этих, и сдать в ваши руки, заслужить крест и нацепить на грудь!
— Теперь-то, похоже, ты образумился и говоришь верные слова…
— Я всегда говорил правду…
— Нет, Сандро, нас не проведешь. Выкладывай начистоту, где собака зарыта?
Да, воображал Сандро такую вот или похожую картину и получалось одно, что хоть локти кусай, хоть головой об стенку бейся, хоть в лепешку разбейся, а найди, — из-под земли достань тех, кто вздумал намазюкать эту "Орлицу", раскрасил-расписал, в икону превратил и пустил в оборот! Один — так один, сообщники есть — так и их вынь да положь. Орава — так ораву, сотня — и сотню на расправу. Сотню очагов погаси, детей осироти, и за это все — крест на грудь, да и крест — не носи на виду, на свою беду, а под пазуху спрячь, а то и держи в сундуке, — никто не должен знать, скажут ему, за какие-такие доблести ты этой милости царской удостоился? Никто не должен знать, даже твоя благоверная Медея… И тогда Дато-Сандро спросит:
— Но почему, ваше превосходительство?
— Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе! — повысит голос главноуправляющий, — никто не должен и подозревать, кто ты есть.
— А если — раскусит?
— Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.
— А кто же получится? — продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми — мал-мала меньше.
— Тогда — увольняйте меня, — мысленно обращался он к покровителю.
— Нет, Сандро, — следовал ответ, — согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу! Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст. — Тот, кто изменил нашему делу, отступился — должен сгинуть бесследно!
— Но… помилуйте… ваше превосходительство… Жена этого не переживет…
— А вдруг и переживет?
— Но я обожаю детей… Я должен их вырастить!..
— Сколько их?
— Пятеро… ждем шестого… Я видите ли, женился рано…
— Представь — ты награжден крестом… И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает… ну, своему сверстнику…
— Но что вам от детских россказней?
— А у детей, между прочим, есть старшие… родители…
— Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители… Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок…
