— Но… помилуйте… ваше превосходительство… Жена этого не переживет…
— А вдруг и переживет?
— Но я обожаю детей… Я должен их вырастить!..
— Сколько их?
— Пятеро… ждем шестого… Я видите ли, женился рано…
— Представь — ты награжден крестом… И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает… ну, своему сверстнику…
— Но что вам от детских россказней?
— А у детей, между прочим, есть старшие… родители…
— Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители… Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок…
— Вот, видишь… Коли служба тайная, то и крест — под замком…
— Но до каких пор?
— Как преставишься, — так и представишься… — почудился усмехающийся раскатистый голос…
— И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою. — Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.
— Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи…
— Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!
— Они заклеймят меня позором!
— Отчего же?
— Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!
— Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.
— Мне даже не дадут исповедаться святому отцу…
На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.
— Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли — с крестом на груди да под вечный крест… В казенном почетном гробу…
— Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! — воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой. — Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени — Дато!
— Это никак невозможно, — слышался непреклонный голос. — Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!
— Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?
— Да, господин Дато-Сандро, точно так.
— Что же вам надобно — от покойного?
— А пусть докладывает нам — как там, в царствии небесном?..
— Вы… глумитесь над участью моей!
— Ну что вы! Я совершенно серьезно! — продолжал голос…
— Так, значит… и на этом свете, и на том… доноси… виляй хвостом!
— Назвался груздем, то бишь — Сандро — полезай в кузов.
— Я клюнул на вашу удочку…
— А теперь?
— Теперь — плюнул…
— Взялся за гуж — не говори, что не дюж…
— Не по мне этот "гуж"…
— А тащить придется…
— Любую ношу — но не эту!
— Сыск — твой крест!
— Нет!
— Да, Сандро, да…
Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?
Не в поисках ли мифического художника, сотворившего "Орлицу" и его приспешников?
Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень… А может быть, это была его собственная тень, его совесть?
Глава пятидесятая
Действительно, в нем словно жили два человека, один — настоящий, прежний, тот, которого звали Дато, и другой — теперешний, жалкий, затравленный, которого окрестили Сандро… И Дато восставал в нем против ненавистного Сандро, начиная осознавать всю мерзость и убожество дела, в которое дал себя вовлечь, в ремесло ищейки, то, что прежде не мог предвидеть и представить… Дато начинал осознавать падение своего двойника, то, на какую низость он обрек себя, заглушив в себе голос совести, идя наперекор сердцу своему…
И теперь исстрадавшееся сердце говорило ему, что человек живет по велению сердца лишь один только раз, и другой жизни не дано. Сердце призывало его к ответу: зачем ты обольстился казенной подачкой, зачем прожигал жизнь на иудины харчи, зачем ты душил меня, терзал меня в пьяном угаре, в затмении души? Зачем ты, заглушая мой ропот и крик, принял другое обличье, предал имя, которым тебя одарила седая память рода твоего, зачем ты не послушался, ты пренебрег мной, ты отрекся от меня! И вот отмщение!
Наставало тяжкое похмелье — после служебного смрада и чада, после пьяного угара, и измученное, опустошенное сердце призывало к ответу… Оно, сердце, предъявляло счет за похотливые вожделения, за жажду денег, за повиновение пьяной похоти, когда он заигрывал с проходящими дамами, с бесцеремонной шутливостью перенимал из их рук корзины с базарными покупками, сопровождал их до дверей, а то и, поощренный благосклонной уступчивостью, распоясывался, когда потом трусливо плелся восвояси, и, чтобы отвести подозрения в грехе, учинял скандалы по пустякам… Это сердце предъявляло ему счет за разного рода темные дела, в смысл которых он и не пытался вникать, высвечивало его тайный мир беспощадным светом, уличало его, если и не в столь злостных грехах верноподданнической службы, то в сделках с совестью, в разрушении человеческого существа своего, в предательстве чести своей, в пустом и никчемном разгуле и тунеядстве.
Голос совести, исходящий из еще незамутненных, не оскверненных глубин души обвинял: на какую же скользкую дорожку ты вступил, Дато-Сандро! И в какую грязь тебя засасывает она! В то время как там, в Зангезурском уезде, простая крестьянка, взявшись за оружие, вместе, с мужем своим восстала за бедных и сирых, Ушла с горсточкой храбрецов и стала сражаться против царя и богатеев, снискала честь и славу, в песни воплотилась… И картину написали, а написал, наверное, такой же грузин, как ты, в то время как эту женщину чтят и мусул-ьмане, и грузины, и армяне, а может, даже и солдаты, и мужики невольно удивляются ее отваге, ты прохлаждаешься и служишь тем, кто купил даже имя твое. Ты скатишься в болото, в скверну! Ты валяешься в этих помоях! Кто станет уважать тебя, Сандро? Кто не испытает омерзения при виде тебя? Ты дал надеть себе на шею ошейник ищейки, разве что еще не залаял в угоду твоим хозяевам, не вцепился еще зубами в их врагов. Но твои господа науськивают, натравливают тебя, и ты должен бегать, вынюхивать, хватать "дичь" и ждать, пока не подоспеет "ловец", схватишь одного — беги за другим! И еще, и еще! Тебе будут говорить: хватай! Хватай своих, родных по крови! А мы, мол, тебе накинем собачий паек, повысим в чине! И так всю жизнь — против воли своей и совести лови своих, хватай, ощеря свою пасть, показывая клыки, так и подыхай, оскалившись! Испусти дух, как верный пес империи! Хватай, грызи, кусай, покуда в силах! До последнего издыхания, до седин, до старческой немощи, но как и кого выследил, вынюхал, отдал на растерзание — о том молчок, ни-ни! Прячь эту тайну крепко, прячь даже от самого себя, прежнего и честного Дато, прячь, грешный и жалкий Сандро! Прячь и от жены, и от детей своих, и друзей, как ты обернулся в Сандро! Лай из-за угла, кусай в подворотнях! До самой смерти! А там подыхай, и стань падалью, наживой стервятникам!
А если твой род и потомство твое узнают о низком усердии твоем, и потупят головы со стыда и позора, перед родной землей, ты не стыдись, не омрачай свое "потустороннее блаженство!"… Пусть они клянут твою память, что был их родитель и предок продажной шкурой. Пусть казнятся и сокрушаются, что он, Дато-Сандро был тайным слугой сильных мира сего, грабаставших чужие земли, всей этой сиятельной, титулованной своры, катавшихся, как сыр в масле, и их присных, и таких же оборотней, переметнувшихся к врагам!
Выходит, ты, Дато-Сандро, поганее поганых, подлее подлых и таким тебе пребыть в жизни и в памяти людской! Кто бы ни был, каким бы ни был, — продажный и есть продажный, мразь есть мразь! Мерзка плоть его, и мерзок прах его, смешавшийся с землей! И грешен он перед самой землей! Ибо в чем повинна земля, что ты, Дато-Сандро осквернил ее, опоганил смердящим духом своим! Осквернил ее алчбой и хищностью, пуще голодной волчицы! Лисьим нутром, линяя и меняя обличье свое — осквернил! Дьяволом, чертом стал — осквернил!
И, при таком размышлении, в сравнении с тобой — кто Хаджар? Гачаг Хаджар? Узница? Нет, и в заточении — она свободна! А он, Сандро, свободен — и заточен! "Да, это я узник!" — метался и задыхался он в мире терзаний, не в силах прибиться к мирному, покойному берегу: и думы его попадали из одного вихря в другой. И этому запоздалому раскаянию, этим странным и незнакомым мыслям не было конца. И не было горше муки, и не было выше суда, чем неумолчный голос совести!
