нравиться, и я скажу – ничего страшного, если ты случайно там оказалась. Но если это привычка и ты постоянно возвращаешься туда – это другое дело. Ты могла бы прийти туда в компании… но сидеть в одиночестве в своем углу со своей газетой и собакой и со всеми теми людьми, которые говорят с тобой, этими странными низкорослыми мужчинами в нелепых пиджаках, которые носят кольца и браслеты на лодыжках. К тому же там отвратительно кормят.
– Я хожу туда не для того, чтобы поесть.
– Вот именно.
– Что?
– Ты ходишь туда по своим дурацким поводам. А там, между прочим, каждую ночь – скандалы, оргии и даже драки.
– А мне-то что? Все оргии одинаковы – они такие скучные, что не стоят того. Мне интересны только люди, которые там обедают, Фифи. И, раз тебе так любопытно, я расскажу тебе о них: в основном это юноши, которых не интересуют женщины. Самое странное их обыкновение – они громко выкрикивают заказы. «Мне еще один шерри за счет месье». В остальном они элегантные, усталые, с накрашенными веками, тяжелыми от недосыпа. Есть один человек, который присвоил себе имя настоящей принцессы; он заказывает минеральную воду «Виттель» и просит положить побольше лука в суп, потому что это очищает организм. Другой, с трогательным лицом анемичной девочки, ходит туда есть бульон и лапшу. Владелец заведения дает ему добавку, немного по-матерински, и всегда возмущенно вопит, если тот отказывается есть. «Ну вот! Опять упоролся. О чем только думает твоя мама, когда позволяет тебе так над собой издеваться?» Еще один выглядит как Дэвид Боуи. Он едва притрагивается к еде и говорит: «О черт, мне вообще не нужен соус. Я не хочу прикончить свой желудок. И – официант! Раз и навсегда уберите эти огурчики и принесите мне бензонафтол».
Фифи была не способна разговаривать с людьми подолгу, обстоятельно. Ее ясное личико омрачалось, и ясность сменялась сонным усилием не смыкать век. Ее тело склонилось под тяжестью головы, похожей на бутон мака. Ее длинные тонкие руки беспокойно двигались, будто что-то ощупывая. Она всегда носила длинные платья, которые прятали ее ноги, она была неуклюжей, вечно теряла перчатки, носовые платки, зонтики, шарфы. Браслеты на ее руках расстегивались. Ожерелья соскальзывали. Ее тело отвергало всё, что придавало ему трехмерную объемность. Мне едва удалось разглядеть ее, когда она зарылась в подушки. Внезапно выйдя из оцепенения, она сказала: «Мне ужасно жаль. Мне просто не нравятся все эти эстеты. Забудь о Родриго. Поужинай со мной».
В первый раз, когда я ужинала у нее, три коричневые свечи таяли в высоких канделябрах. Низенький китайский столик покрывали закуски: канапе из сырой рыбы, насаженной на стеклянные палочки, фуа-гра, креветки, салат, приправленный сахаром и перцем. А также тщательно подобранное шампанское Piper Heidsieck и очень крепкие коктейли. Задыхаясь от чувства неизвестности и полная недоверия к русскому, греческому и китайскому алкоголю, я едва притронулась к еде. Меня подташнивало от тяжелых ароматов парфюма, и я попыталась открыть окно: оно было заколочено. Я не верила, что эта встреча в такой удушливой атмосфере может способствовать настоящей дружбе с этой безжизненной женщиной, которая будто в беспамятстве опрокидывает рюмку за рюмкой. Однако впоследствии я еще много раз встречалась с Фифи Корде, всегда у нее дома, в роскошной темной квартире на 9-й улице. Моя квартира была слишком высоко, в ней было слишком пусто, слишком светло, к тому же беспрерывно звонил телефон. Она жила на первом этаже. Вся мебель, кроме гигантских статуй Будды, таинственным образом постоянно перемещалась с места на место. Сейчас кровать и стул стояли в углу, теперь вон там, а потом вообще исчезали. Фифи бродила среди призрачных сокровищ, почти незаметных в наполненной ароматами темноте, окна были забаррикадированы, воздух тяжелел от плотных штор и благовоний. Однажды вечером я принесла большую керосиновую лампу и зажгла ее, поставив перед своей тарелкой. Но обычно я сидела в темноте, замершая и неловкая. В этих комнатах, которые постоянно изменяли свой вид, наша дружба не слишком шла на лад. Три или четыре раза я заставала ее скрюченной в углу дивана, она что-то писала в блокноте, держа его на коленях. Она всегда виновато вскакивала, извинялась, бормотала: «Ничего, ничего, я уже почти закончила». Где она работала? В какое время суток? В обстановке квартиры ничто не выдавало ее рода занятий. Сама Фифи тоже: она отказывалась говорить о работе. Она не хотела признаваться, сколько ей лет. Она избегала упоминаний о Жаке или о чем-то, напоминавшем ей то время. Постепенно она сменила манеру изъясняться, интонации, выражения, полностью избавилась от акцента. Когда я сказала ей об этом, она ответила, что не понимает, о чем я говорю. Когда она уехала из города, я больше ничего о ней не слышала. Естественно, я совсем не удивилась тому, какой завесой тайны она окружила те дни в Нью-Йорке. И всё-таки я, как оказалось, тоже строила догадки и предположения, желая, как и многие, разгадать тайну, связанную с Т. Н. От этого некуда было деться: я уехала из города на четыре месяца, но все, кого я встречала, были заняты этим. У каждого была своя версия: это Джон, Дики, Родриго, «это не я». Доходило до смешного. Всякий раз, встречая старого знакомого, я думала: «Это он». В конце концов мне надоело. Я пошла на решительные действия.
Когда я спросила у Дики: может быть, это он – Т. Н. Фифи, он сказал: «Есть хихикающие пёзды и говорящие пёзды; есть сумасшедшие пёзды-истерички, которые тщательно подмечают смену сезонов; есть пёзды-каннибалы, они распахиваются широко, как челюсти, и могут проглотить тебя заживо; также существуют пёзды-мазохистки, они захлопываются, как устрицы, у них жесткая раковина, а внутри лежит жемчужина или даже две: есть неистовые пёзды, которые пляшут, завидев член, и мокнут в экстазе; есть пёзды-дикобразы, которые ощетиниваются и машут маленькими флажками на Рождество; есть пёзды-телеграфистки, которые отстукивают азбуку Морзе, и после них в голове сплошные точки и тире; есть политические пёзды, напитавшиеся идеологией, они отрицают даже менопаузу; есть пёзды-овощи, которые не откликнутся, пока не потянешь за самый корень; есть религиозные пёзды, они пахнут, как адвентисты седьмого дня, и полны бусин, червяков, ракушек, овечьих какашек, а иногда сухих хлебных крошек; есть пёзды-млекопитающие, обшитые нутрией, которые впадают в долгую зимнюю спячку; есть пёзды-круизеры, оборудованные как яхты, они хороши для одиночек и эпилептиков; есть пёзды-ледники, там даже от падающей звезды не зажжется ни одной искорки; есть разнообразные пёзды, которые не укладываются в категории и не поддаются описанию, такую можно встретить только раз в жизни, и она оставит на тебе след, клеймо; есть пёзды, которые сделаны из чистой радости».
Когда
