– Так. – Дядя Вася вдруг успокаивается, – а собаку… – теперь он уже обращается к сопровождающему. Как к представителю власти. – А собаку нужно сдать… Есть предположение… – кровь от дяди-Васиного лица уже отхлынула, – есть предположение… что собаку используют… – Последние слова дядя Вася произносит даже с каким-то восторгом. Он уже опять улыбается. – Но это мы проверим… Да. Проверим! – весело повторяет дядя Вася. – На экспертизе…
Сопровождающий, уже было насторожившийся, тоже, в свою очередь, успокаивается. Выражение неловкости на его лице сменяется теперь удивлением; даже любопытством. До дяди-Васиного опыта ему еще далеко. Он как-то стыдливо усмехается и предлагает публике разойтись.
– А вы, гражданка, – вежливо обращается он к Клавдии Ивановне, – не волнуйтесь. Идите выспитесь. А завтра во всем разберутся.
Клавдия Ивановна продолжает всхлипывать и, отыскав сквозь слезы улыбающегося дядю Васю, прищуривается.
– Ну, блядина, погоди… – обещает Клавдия Ивановна и, еще раз всхлипнув, уходит к себе в комнату.
Соседи постепенно расходятся. А Наталья Михайловна дотаскивается, как всегда, к шапочному разбору.
Ночью, когда все уже спят, в коридоре снова раздается скулеж. Дядя Вася отпирает в каморку дверь и под радостное повизгивание куда-то Марту уводит.
Да. Дядя Вася наш спаситель. И еще он – мой герой. Дядя Вася – герой нашего времени.
Переезд
Я вытаскиваю из портфеля программки и, облокотившись о каменный столик, устраиваю наблюдательный пункт. На витрине один только фарш и несколько захудалых ромштексов. Ромштексы посыпаны хлебными крошками. Но все равно очередь. Кассирша куда-то выходит, и очередь уже перед кассой. А возле прилавка пустеет.
Отделившись от столика, я протягиваю программки продавщице и разжимаю кулак. Из кулака выскакивает рублевка, в которую завернуты сорок восемь копеек. Продавщица, улыбаясь, кивает и наклоняется. Выпрямляется и протягивает мне кулек. Все в порядке. Четыреста граммов азу.
Выйдя из кулинарии, я перехожу дорогу и у входа в подъезд вижу фургон. Кто-то переезжает. И вдруг замечаю Лохматого. Согнувшись, он тащит на спине обшарпанный короб. Следом за ним, сбежав со ступенек, трусит рысцой Леша. У Леши на плече тюк.
Входная дверь в квартиру распахнута обеими створками и тамбур тоже настежь раскрыт. Из комнаты напротив выглядывает в щель Варвара Алексеевна. Клавдия Ивановна прощается в коридоре с соседями. Она пьяна. Соседи, прощаясь с Клавдией Ивановной, дружелюбно улыбаются. Им даже как будто чего-то жалко. А дядя Вася, в тельняшке и с папироской и тоже навеселе, важно и по-хозяйски расхаживает. Дядя Вася озабочен. Он дает указания, чтобы не повредили мебель.
Я разворачиваю кулек и вываливаю азу в тарелку. Открываю холодильник и ставлю тарелку на решетку. Рядом с тарелкой пачка маргарина. В холодильнике уже оттаяло, и можно снова включать.
Мой холодильник автоматически не отключается, и, если не выключать самому, то за месяц набегает приличная сумма. Поэтому я его отключаю несколько раз в день. Уже года два. И это приносит плоды. Теперь, вместо того чтобы платить за электричество четыре с лишним, я плачу что-то около трех. И если бы не магнитофон, то выходило бы намного меньше. Что-нибудь два с копейками.
Я втыкаю вилку в розетку, и в это время раздается грохот. Клавдия Ивановна пришла со мной попрощаться. Она мне принесла раскладушку. Клавдия Ивановна ее взяла несколько месяцев тому назад. На несколько дней. И еще она мне должна три с полтиной. Два рубля она одолжила до аванса. А рубль пятьдесят была должна еще с прошлого месяца.
– Вот, Толик, уезжаю… – горестно вздыхает Клавдия Ивановна и прислоняет раскладушку к шкафу. – Если что было не так, ты уж, Толик, на меня не обижайся…
Клавдия Ивановна покачивается на своих стоптанных каблуках и вытирает заскорузлым пальцем навернувшуюся слезу.
– Да что вы… – успокаиваю я Клавдию Ивановну и великодушно улыбаюсь. – Все нормально…
– Счастливо, Толик, оставаться… – Клавдия Ивановна все никак не уходит и, оглянувшись на дверь, вдруг доверительно предостерегает:
– А этот… петух… ты, Толик, смотри… Он еще вам покажет…
Клавдия Ивановна уже вышла, а я сажусь на стул и разглядываю раскладушку. От раскладушки несет псиной вперемешку с мочой. Большинство пружин оборвалось и теперь болтается. На полотне сплошные подтеки и в нескольких местах дырки. Наверно, прожгли.
Я беру газету и, свернув ее по руке, осторожно дотрагиваюсь. Выхожу с раскладушкой в коридор и направляюсь на кухню. Открываю «черный ход» и спускаюсь по лестнице.
Я выбрасываю раскладушку на помойку.
Дядя вася гуляет
Какой въедливый запах – уже который раз полощу – и все никак не выветривается; прямо хоть выжимай в керосинку: вот, оказывается, чем я каждое утро дышу. Я стираю рубашку, и тающий на глазах огрызок, проскользнув между пальцами, летит на дно ванны.
Над зеркалом у нас теперь приколочен такой аккуратный ящичек. И на нем красный крест. Я немного колеблюсь и откидываю на дверце крючок.
В граненом стакане две зубные щетки, обе уже поредевшие, но все еще в строю. За четыре копейки детский зубной порошок. Пластмассовый бритвенный прибор, а сами бритвы (наверно, за двадцать пять копеек) в комнате. С отколотой деревянной ручкой помазок. Мыльница почему-то комбинированная: нижняя часть зеленая, а верхняя голубая.
Это новые соседи, с которыми поменялась Клавдия Ивановна. Ее зовут Екатерина Степановна, а его я еще пока не разглядел. Но кажется, спокойные. И без детей. А вместо Марты иногда кто-то потявкивает. Когда я вспоминаю прежний вой, то это потявкивание представляется мне волшебной музыкой.
Вот уже вторую неделю мои новые соседи занимаются капитальной уборкой: что-то скоблят и выносят, и моют… Потом снова скоблят, и опять выносят, и снова моют… И так до бесконечности. А клопов выводили в несколько присестов, и ночевали где-то у знакомых. На ночь попрыскают, а утром возвратятся – и опять.
Ну, думаю, все. Теперь поползут ко мне. Но Екатерина Степановна меня в тяжелую минуту не оставила. Она ко мне постучалась, и мы с ней познакомились.
Ей уже за пятьдесят, и она работает на почте, а по ночам два раза в неделю грузит корреспонденцию на Полтавской. Такая широкоплечая. Притащила канистру. И еще что-то вроде насоса.
– Давайте, – говорит, – я вам все сделаю.
Екатерина Степановна поливает, а я в это время качаю… А на ночь ушел в типографию.
Оказывается, Клавдия Ивановна поменялась не просто так. И где-то совсем рядом, кажется, на Харьковской. И все благодаря Леше. Там, правда, на десять метров меньше, но зато тысяча рублей. И теперь все в том же составе идет пир горой. Под аккомпанемент Марты. И соседи ломают голову, что же им с этим ансамблем делать. Недавно даже не выдержали и позвонили, и дядя Вася пошел «выяснять». И так довыяснялся, что даже пришел «на бровях». И потом еще всю ночь орал, все подавал «команды». А Лешу Екатерина Степановна знает уже давно.
Я открываю мыльницу и беру напрокат кусок мыла. По-моему, земляничное. Теперь совсем другое дело… Осталось еще раз прополоскать и повесить в кладовке сушить.
…После войны здесь, говорят, жила Клавдия Ивановна, а Вовка все еще где-то партизанил; а сейчас тут развешано бельишко и на полатях вперемешку с персональными тазами персональные ведра. И у каждого, кроме меня, своя персональная веревка. Несколько прищепок свободные, и я ими прихватываю рубашку.
Из коридора раздаются шаги. Кто-то пришел. Я разглаживаю воротник и, подобрав концы рукавов, выхожу. Из комнаты Натальи Михайловны доносится «Голос Америки». Наталья Михайловна слушает «программу для полуночников».
– Цыган цыганке га-а-ва-р-р-рит… у меня давно стаит… – как-то упоенно и во всю мощность голосовых связок затягивает дядя Вася и, притопывая ногой, прихлопывает в ладоши. – На стал-ле буты-лач-ка!..
Дверь в дяди-Васину комнату распахнута, и на столе, действительно, стоит бутылка коньяка, а возле дяди Васи, доставая закусон, копошится Федосья Павловна.
– А, Толик… – ласково произносит дядя Вася и, неожиданно угрюмо, разглядывает меня исподлобья. – Иди, дорогой, сюда… Не побрезгай…
Федосья Павловна оборачивается и, кивнув на мое приветствие, продолжает копошиться.
– Спасибо, Василий Нилыч… не могу… мне вставать… в четыре утра… – Я прикладываю к груди ладонь и, точно оправдываясь, показываю свернутые носки: и так, мол, устал, а тут еще эта стирка.
– Толик… – дядя Вася выскакивает и, схватив меня за локоть, сжимает, – ты меня обижаешь…
Но я все-таки высвобождаюсь и, бормоча: «Не… Василь Нилыч… не могу… честное слово…», скрываюсь у себя в комнате.
Уже половина первого. Повесив носки на батарею, я завожу будильник и тушу свет. Откидываюсь на подушку и, нащупав «Спидолу», включаю. Освещающий шкалу красный глазок загорается. Но совсем слабо. Наверно, сели батарейки. Надо купить новые, но они куда-то пропали. Я их ищу уже целую неделю. Раньше я покупал и Наталье Михайловне. Но недавно Комбат ей что-то нахимичил, и теперь можно включать прямо в сеть.
