159. ПЕТР И АЛЕКСЕЙ НА СЕВЕРЕ В 1702 ГОДУ
После ночи двухмесячной заотсвечивало,В монастырях стали воск белить,А где ям над рекой, допоздна, до вечера,Собиралися беглые брагу пить.
А и за зиму-то сердце у них подморозило,Кудрявится пена, по усам течет,От Пудожа-города до БелоозераКузнецам-устюжанам воздается почет.
А ветер? То шалоник, то галицкие ерши(Откуда взялось-повелось сие прозвище?).Вдруг судно плывет — паруса хороши,И темная грусть в богатырском посвисте.
Да и в розовом отливе сосновых боровПроплывала тогда знаменитая шнява,—Сам Петр Алексеевич прохаживался, суров,Алексей говорил нараспев, гнусаво.
Скоро лютые морозы, будто волчьи своры,Побегут на Русь по вечному льду…Аль холодно тебе, Алексей Петрович?Аль чуешь сердцем какую беду?
По «российскому винограду» и «поморским ответам»Староотеческих раскольничьих книг,Семьсот кругозоров над краем этим,И за каждым узорится путь на Выг.
И плывут берега, пахнет горьким вереском,Пу́стынь за озером, — там в хлебне живетЮродивый старец, с лицом предерзостным,И в дождь привередные слезы льет.
Петр смотрит на пустынь — там души не согреешь,Ладонь на грудь, — о, как сердце стучит.«О чем ты задумался нынче, царевич?»Но царевич нахмурился — и молчит.
А Петр чинит парус — никак не утешится…А мстителен чаек низкий полет…Государство Российское! Правда! Отечество!К беззакатному солнцу судно плывет…
1939
160. ОКА
Ока — название рекиИ человеческое имя,Хранят речные тростникиМечту, забытую иными,
О том, что может человекЖить многократно, оживаяВ названиях певучих рек,Текущих по родному краю.
Живет певучая река,И наудачу, как в былине,В зеленом платьице ОкаБежит по голубой долине.
Конец 1930-х годов (?)
161. СТЕПИ
Сокол злой кричит,А костры горят,А весной ключиПо степям кипят.
Я в степях тех был,Тем путем скакал,Из ключей тех пил,Соколов пускал.
Ковыли да соль,След моих охот.Ты скажи, откольСтарый друг придет?
Конец 1930-х годов (?)
162. «Есть поколенья…»
Есть поколенья,Что горят в огне,Живые звеньяНебывалых дней,Они связалиТысячью узловБылые далиИ заветный зовВремен грядущих,Чей придет черед… Наш флаг не спущен, Мы зовем вперед.Уйдем из жизни,В ад уйдем иль в рай,На кладбищах рядамиВ синий майУляжемся, а внуков наших дети Всё будут ждатьИ за чертой волнующей столетий Припоминать,Листая наши книгиВ крови, в пыли,Каких времен какие сдвиги Тогда прошли.И душам чистым, нежным Я дать хочуТу силу, что влекла огнем мятежным Меня к мечу,Что победить дала мне силу смерти,Вела нас в бой,Что в будущем разметит и расчертитПростор земной,Чтоб мир цветущим садом стал…И не моя вина, что не засталЯ тех времен безмерной синевы…Но за меня прославьте землю вы.
Конец 1930-х годов (?)
163. «Есть страшный сон самоубийства: вдруг…»
Есть страшный сон самоубийства: вдруг,Взглянувши вниз, увидеть сонный луг,
Где спит вьюрок и вьется горный щур,Тропинку узкую, бегущих к дому кур,Дымок далекий, бережок реки,И — ринуться туда, ломая позвонки.
Но вот взгляни: тропа, по ней ты раньше брел,Теперь идет по ней подстреленный орел,
Он выступает, крылья волоча,Как гренадер, всё с правого плеча,
И смело смотрят в пропасть с высотыГолубоглазые альпийские цветы.
Смертельно раненный навылет пулей в грудь,Ты тоже должен так бестрепетно шагнуть.
Конец 1930-х годов (?)
164. «Что сделал я? Немного песен спел…»
…Что сделал я? Немного песен спел,Измученный работою поденной, —Негаданно мне выпавший удел.
Я так мечтал: вот напишу-де повесть,В которой будет всё: и крупный план,И мысль, и стихи, и вдохновенье — то естьПодобие «Полтавы» и «Цыган».
Я оглянулся. Холодно и пусто.Неужто ж, дело сделавши на треть,Стать обреченным смертником искусства,Навек в журнальной смуте умереть?
А может быть, довольно и того, что,Своим старинным штемпелем гордясь,Мои стихи пройдут в века, как почта,Которую задержит наркомсвязь.
Историк сверит надпись на конверте,Потом, письмо на время отстраня,Разыщет дни рождения и смертиИ в свой некрополь занесет меня.
Конец 1930-х годов (?)
165. ПРЕДВЕСЕННЕЕ
На поляне прогалины черные,Словно галки на мокром снегу,Предвесенние тени узорныеНикогда разлюбить не смогу.
И на сердце так радостно, молодо,Если слышу опять по веснеЧистый звон телеграфного провода,Словно тихий твой голос во сне.
1940
166. ИЗ ПИСЬМА
Где теперь ты? В бегущих годах?В реве ветра? Иль в зареве диком?Иль в старинных родных городах?В Белозерске? Ростове Великом?..
Вижу ветхий бревенчатый дом,Где скрипят под ногой половицы,Где в озерный большой водоемНа заре северянка глядится.
Там бегут по ложбинам ручьи,И теперь на любом перекресткеСуета — прилетели грачи…Лишь вчера опушились березки.
В этом крае хозяйкою ты,Край твой светел, и тих, и обширен,Облака на рассвете чисты,Словно говор московских просвирен.
А на тысячу верст — погляди! —Голубеют озер перекаты,Над дорогами пляшут дожди,Плавят золото в небе закаты.
Я на дальней живу стороне,Скоро год уж, как длится разлука,Почему же не пишешь ты мне?Что тебе моя песня и мука?
Завтра вечером в школу придешь…География первым уроком.И обступит тебя молодежь —Всё расспросы о мире широком.
Будут спрашивать, где бы сейчасПобывать ты хотела в России.Устремишь ты в раздумье на классВ этот вечер глаза голубые,
И украдкой покажешь ты имДальний остров на северном море,Где навстречу огням штормовымПарус мой промелькнет на просторе.
1940
167. ЛЕРМОНТОВ В ЧЕРКАССАХ
Что за феатр: об этом стоит рассказать.
Лермонтов
Провинциальный бедный городок,И в нем — театр. Чадом свечек сальныхИ контрабасом громким он привлекПомещиков времен патриархальных.
На занавесе — горы в серебре,А разговор идет о снах, о войнах,О меделянских псах и об игре —В тонах отменно ясных и пристойных.
А в полутьме пять ветреных ДианГлядят на вас с улыбкою милейшей, —Быть может, снова встретится уланЗдесь запросто с тамбовской казначейшей.
Какая скука! Скоро ночь придет…Неужто снова вздорный сон приснится?Но контрабас простуженно ведетСмешной мотив, навеянный «Фрейшицем».
Слегка кривясь, заморенный скрипачПилить спешит на допотопной скрипке.Он грустен, глух и жалостен, хоть плачь,А всё смотреть не можешь без улыбки.
Оркестр молчит уже. А скрипачуИ невдомек. Он долго продолжал бы,Но контрабас смычком бьет по плечу,Кларнет сердито дергает за фалды.
И, разъяренный горем, глухотой,Скрипач в ответ ударить хочет рьяно,Но, верно, пьян — и падает, смешной,Лицом пробивши шкуру барабана.
Вот занавес опущен. И оркестрНа съезжую отправлен. Шумно в зале:Отцы велеречивые семействДругой развязки вечера не ждали.
…А ты глаза слезами затумань,Чернавка-муза, девушка босая,Не всё ль равно — в Черкассы иль в ТаманьБросает царь, изгнанием пытая?
На севере, за много сотен верст,Грустят места, с младенчества родные,В безлюдье, в гибель, в горы, в ПятигорскВ июньский день везут перекладные.
«А коль решу — и всё переменю?Нет, дальше в путь дорогой узкой, тряской…Затем ли нынче еду я в Чечню,Чтоб умереть на линии Кавказской?»
Он засыпает. Солнце греет. ВдругВо сне виденье. Голос громче, громче…«Как? Умереть? Увижу ль Петербург?Ведь „Сказку для детей“ еще не кончил…Ведь жизнь в начале…» Он проснулся. День,Отягощенный злым великолепьем,Еще пылал. Ложилась рядом теньОгромных гор на выжженные степи,Поемный луг. Шлагбаум. Старый мост.
«Ну что ж, казак, далеко ль до станицы?»
— «Да не скажу… Не знаю этих верст…Я тоже спал… А что во сне приснится?»
1941
168. МАКСИМ МАКСИМЫЧ
