глазами смотреть по сторонам. В моменты видений кончики ее дрожащих губ дергались то в гримасе беспричинной радости, то боязни. Ей мерещились чьи-то шаги, топающие, казалось со всех сторон, но обладателя этих шагов Кротова не видела, как ни всматривалась. Как будто совершенно независимо от топота вдруг до нее доносились обрывки чьих-то фраз, вырванные то-ли из прошлого, то-ли из будущего, то-ли из потустороннего мира, занавес которого Люба Кротова, кажется, прожигала огнем заколдованных свечей и специальными многовековыми молитвами, переписанными ею в свои тетради и читаемые ею сейчас быстрым твердым шепотом на старославянском диалекте. Огни двадцати двух красных свечей потрескивали и плясали, отражаясь в безумном любином взгляде двадцатью двумя демонически танцующими точками, по мере исполнения танца разрастающимися во всеохватывающий делирий. Галлюцинарные голоса, принадлежащие как мужчине так и женщине будто из ниоткуда говорили Кротовой о каком-то предчувствии, о какой-то десятибальной шкале опасности, о цистите, о всяких бессвязных вещах, но некоторые фразы долетали до любиных ушей почти не рваные: «…от сюда поскорее! Какого лешего мы тут застряли, надо…». То-есть про лешего! А потом тот же мужской голос упомянул Даждьбога и Перуна. Услышав имена двух старославянских богов Люба Кротова склонилась к ближайшей красной свече и сделала глубокий вдох пряного дыма, намереваясь погрузиться поглубже в спиритический транс и в итоге наладить какую-никакую связь с представителями этого загробного мира. Видимо что-то пошло не так, потому что еще после нескольких неразборчивых враз, произнесенных мужчиной и женщиной, наступило некоторое молчание, нарушимое звуками, которые Кротова привязала к слову «алфавит». Хотя, казалось-бы, причем тут алфавит и порядок расположения в нем букв? Может быть это какое-то зашифрованное указание… Может надо взять доску с алфавитом и перемещать по ней какой-то предмет… Но вот голос почему-то стал меняться, уродоваться и вдруг захрипел, забулькал. Кротова поежилась. Что же там в том страшном потустороннем мире происходит, стоит ли вообще совать туда нос?
Вдруг в стороне между колышущимися будто от движения горячего воздуха железобетонными колоннами Любе померещились бегущие люди. Трое или двое… Они быстро исчезли из поля зрения, так что очумелая от всего совершающегося мастерица заготовительного участка даже не успела ничего разглядеть. Она мотнула головой, зажмурилась, чтобы возникающие перед глазами видения не пугали ее преждевременно и не мешали продолжать обряд сношения с миром мертвых.
Прежде всего целью ее ритуала была организация связи с одним лишь конкретным человеком. Любиными действиями двигало сильное, просто сжигающее изнутри желание призвать на помощь определенного духа из мира мертвых. Любовь Романовна Кротова, сидя на коленях на холодном бетонном цеховом полу, в окружении выключенных станков и поддонов с продукцией и заготовками, в окружении хаотичных звуковых и зрительных галлюцинаций, призывала дух трагически погибшей точно на этом самом месте девушки Анюши, давно ставшей фабричной легендой и фигурирующей в ней как Молоденькая. Однажды она поделилась с кем-то из цеха (то-ли с мастером лакокрасочного участка Ингой Нифертити, то-ли с заведующим ОТК Тимофеем Бунько) своими предположениями о том, что в цеху бродит привидение Молоденькой, на что кто-то из них покрутил пальцем у виска, а кто-то улыбнулся, положил руку на плечо и посоветовал лучше поставить свечку в церкви за упокой души рабыни Божьей Молоде… Тьфу ты! Как ее звали-то? Кротова подсказала собеседнику, что погибшую звали Анной, но она не стала говорить, что их с усопшей связывала крепкая многолетняя дружба так внезапно и трагически оборвавшаяся в первый день открытия этого цеха, когда и фирма-то называлась не ОАО «Двери Люксэлит», а совсем по-другому и генеральный директор был другой, да и сама Люба Кротова занимала должность сборщицы, потом шлифовальщицы, потом работала на прессе, а потом… Впрочем, это уже не важно. Как бы то ни было, но существование призрака бродившей по цеху Анюши Молоденькой подтверждала ни одна Люба Кротова, но и многие из работников, включая также такого прожженного реалиста как охранника Ваню Тургенева, который не просто время от времени видит по ночам блуждающую по фабрике и исчезающую будто под бетонный пол человеческую фигуру, но и зафиксирующий ее документально. Мастерица заготовительного участка ни раз беседовала с Тургеневым о призраке, и, пожалуй, Ваня был вторым человеком после самой Любы кто истинно верил в привидение Молоденькой.
– Пойми, Люба, – говорил он около месяца назад и угощал Кротову в своей крохотной будке чаем и мятными пряниками, которые нелюбящая сладкую сдобу Люба ела только из уважения к Ване, – конечно никто не может поверить в привидение. Да и я бы не поверил, а если бы кто рассказал, то я бы и слушать не стал. Но, черт побери, стал бы я утверждать, если бы не видел собственными глазами! Видел, Люба! Видел!
– Кого ты видел, Вань? – настороженно спросила в тот день Кротова, откусывая крохотный кусочек пряника и забывая запить его чаем. Был обед, часть работников пошла в столовую, часть обедала принесенными обедами в раздевалках или прямо у станков. Мимо будки охранников туда-сюда сновали те работники, кто ходил обедать домой, турникет то и дело пиликал от подносимых с нему электронных ключей. На улице была отличная зимняя погода, нехарактерная для этого времени года. В кои-то веки небо было чистое и светило, хоть и низкое, но яркое как сварочная дуга солнце.
– Ее и видел! Молоденькую! – утверждал Тургенев.
– Ее звали Анюшей.
– Ну да, – Ваня отставил бокал чая и пригнулся к Любе близко-близко, она почувствовала его сладкое дыхание и различила в голубых радужках открытых честных глазах точки темных вкраплений. Его голос упал почти до шепота, хотя никому их проходящих было невдомек, о чем беседуют охранник и мастер. – Ты знаешь, что я каждую смену ночью совершаю обход цеха? Раза по три-четыре за ночь и по выходным, когда никого нет. Никто из наших не обходит цех. Эдик Розниченко редкий раз войдет ночью в цех, а Петька Эорнидян вообще из будки не вылезает. Он вообще… Ну да ладно, что о нем говорить. Так вот я много раз ночью замечал фигуру. Это человеческая фигура, вот тебе крест! – с этими словами Ваня Тургенев искренне осенил себя мелким крестом. – Как только замечает свет моего фонаря, то тут же исчезает. Прячется куда-то, словно в воздухе растворяется. Я за ней – а от нее ни следа, будто и не было! Понимаешь, Люб?
– Д-д-а-а…
– Ночью в цеху хоть глаз выколи, между станками ни черта ни видать. Даже своей руки. Я хожу с фонарем, это меня выдает. Призрак сразу прячется. Но иногда, когда в полнолуние из-за лунного света в цеху
