С этими словами она погладила принцессу. Ее волосы, смазанные благовониями Ретену и зачесанные назад. И перехваченные тугой лентой.
– Тебе не кажется, – сказала она Джехутимесу, – что головы эти немного странноваты?
– Да, кажется.
– Так почему же чуточку не подправить их? Разве у тебя нет резца? Или мало помощников?
Ваятель покачал головой: нет – всего в достатке!
– Так что же, Джехутимес?
– Его величество забракует их.
– А я? Мое мнение – разве ничто?
Голова его крепко была посажена на шею. Такая четырехугольная голова на грубой крестьянской шее… Он сказал:
– В этом случае его величество прав.
– А я?
Джехутимес заглянул в ее лучистые зрачки, на которых были изображены сотни иероглифов, одно созерцание которых – истинное блаженство для смертного.
– Твое величество, ты не права.
Она резко повернулась. Так резко, что одеяние ее, не будь оно крепко затянуто в талии, полетело бы в сторону. Шагов за десять. Подхваченное ветром.
Ее величество сияла, как утренняя заря над Восточным хребтом. Ноздри ее порозовели и расширились. Брови, подмалеванные древесным углем, добытым в Та-Нетер, уподобились двум крылам.
– Люблю откровенность! – Царица рассмеялась. – Люблю бесстрашие Джехутимеса. – Она обратилась к Ка-Нефер: – А ты?
Но ведь и Ка-Нефер была женщиной.
– Твое величество, бывают мужчины и побесстрашнее.
– Как ты сказала?
– Побесстрашнее.
– Слово хорошее, хотя и не совсем правильное… Наверное, бывают.
Из-за серой занавески медленно вышел Нефтеруф. Такой могучий, такой сильный, как колонна в храме Атона, подпирающая тяжелую кровлю. Из-под бровей у него вырывались молнии, способные испепелить все живое.
Ее величество первый раз видела его. Совсем не знала его. Он так не походил на этих ваятелей, созидающих живые камни.
Нефтеруф поклонился в глубоком – глубочайшем, невиданно изысканном поклоне.
– Кто он? – спросила царица Джехутимеса.
– Твое величество, – поспешила ответить на ее вопрос Ка-Нефер, – если когда-нибудь вам понадобится раб, то более преданного не найдешь. Он ходил по улицам с маленькой обезьянкой. А сейчас месит глину. У славного Джехутимеса.
Ваятель утвердительно кивнул.
– Не кажется ли, – прошептала царица, – что он слишком статен для раба?
Ка-Нефер оглядела Нефтеруфа с ног до головы: «… В нем бурлит сила. Кипит, как вода, падающая с высоты на каменное ложе…».
– Твое величество, он будет преданней собаки.
– Это он говорил сам?
– Нет.
– Откуда же тебе это знать?
– Посмотри на него: эти глаза, сияющие, как молнии, эти губы, дрожащие от благоговения.
– В самом деле? Губы, дрожащие от благоговения?
– Ах, твое величество, может быть, я и ошибаюсь.
Царица лукаво улыбнулась:
– Я бы об этом сожалела.
«…Царица совсем не рассердилась. Она снисходительно отнеслась к этому дерзкому мужчине, глазеющему на ее величество как на равную…».
Царица прошлась медленным взором по изображениям своих дочерей и на мгновение остановила его на необычной фигуре Нефтеруфа. Тот стоял, скрестив руки и опустив голову на грудь, точно явился с повинной. Ее величество усмехнулась про себя. «В моем положении каждая живая душа – как-никак опора…»
Джехутимес подал знак Нефтеруфу, тот потянул к себе край занавески, и девичьи каменные головы скрылись. И сам Нефтеруф остался за занавеской. Ее величество свободно вздохнула: уж очень сверкали глаза у этого незнакомца.
– Так он водил обезьяну по улицам? – спросила ее величество.
А принцесса сказала:
– Я хочу посмотреть обезьяну.
– Ты посмотришь, – ответила мать.
– Когда?
– Скоро.
– Завтра?
– Нет.
– Послезавтра?
Джехутимес склонился над девочкой. И сказал ей, смеясь:
– Скора – это через три дня.
Принцесса кивнула так, как это подобает дочери благого бога – правителя великого Кеми.
– Джехутимес, вернемся, однако, к моему портрету. Черточка найдена или нет?
Ваятель не торопился отвечать.
Ахтой подошел к портрету и очертил круг возле уст, – дескать, вот здесь эта черточка. Тихотеп указал на брови и глаза. И невиданной красоты ноздри…
Эта подсказка заставила ваятеля задуматься еще больше. Он подпер рукой подбородок. И молчал, молчал, молчал…
Между тем царица осмотрела портрет со всех сторон. Внимательно. И вдруг вообразила себя покойницей. Вот лежит она в рассоле натрона, предварительно выпотрошенная парасхитами. Как рыба… А это каменное изваяние стоит в изголовье. И улыбается. Чуть выкатив глаза… А еще – нечто худшее. Вот она, по наущению ее соперницы Кийи и по приказу фараона, зашита в мешок и нежно опущена в воды Хапи. Опущена живая. Ей нечем дышать… Ее убили!.. А это каменное изваяние стоит на своем месте и улыбается. Чуть выкатив глаза. Изогнув шею изгибом красоты…
У ее величества задрожали колени и чуть не подкосились ноги. Однако быстро совладала с собой: нет, она не выкажет слабости! Ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Ни сегодня, ни позже!
Джехутимес сказал, не отрывая глаз от розового камня:
– Твое величество, мои помощники правы. Но остается решить: искать ли эту черточку под глазами, у верхней губы или у нижней?
Ка-Нефер звонко рассмеялась:
– Я полагаю, что совет Ахтоя и Тихотепа не стоит очень дорого, если надо что-то уточнить. Но пусть они не будут в обиде!
– Разве не простят они шутки такой красивой женщине? – проговорила царица.
– Простят, твое величество! – Джехутимес похлопал по плечу Ахтоя, а потом – Тихотепа. – Они способные, очень способные ваятели. Еели бы не они – не их глаза, не их руки! – Джехутимес запутался бы в сотне странных загадок, которые каждое мгновение задает нам искусство ваяния.
Это были великодушные слова. Ее величество оценила их. У нее перед глазами пронеслись картины прошлого, когда она стояла здесь, рядом с ним, среди глины и гипсовой муки. Как счастлива была она и каким долговечным казалось счастье! Даже любовь. И его клятвы.
– Пойдем отсюда, – сказала царица Ка-Нефер, беря за руку принцессу. Какая-то неукротимая сила заставила ее обернуться на занавеску: там, в складках ее, стоял Нефтеруф, прекрасный, как изваяние. С черными молниями в глазах…
Сорру, сорру, сорру…
Что есть человеческая жизнь? Неужели тени на стене, как утверждал некий древний писец? Неужели же блики на воде, как говорил другой? Почему Сорру грустна?.. К чему эти мысли о тенях, о смерти?..
Она лежит нагая. Ее груди глядят в стороны, как два упрямых ягненка. У него в глазах качаются тени. Те самые, о которых говорит Сорру. Эдак, чуть шевеля губами, говорит. Вроде бы про себя. Она лежит на циновке, и тело ее смуглое, как циновка. А если взять ее пальцы в свои? Что скажет она: неужели и пальцы – тени, круги на воде, миражи в пустыне? Вот эти пальцы, тонкие, как тростинки.
Он говорит ей:
– Я сожму пальцы.
Она молчит.
– Раз ты молчишь – я сожму.
У нее даже брови не качнулись.
– Еще сильнее? Не будет больно?
Глаза ее грустят. Она пьет вино.
– Неужели не больно?
…Разве это вино лучше арамейского? Разве на далекой ее родине не такое же вкусное вино? Даже лучше!..
– Я поломаю твои пальцы…
Как далекий сон, встают воспоминания о рыжей земле и голубых реках. Это же было вчера! Всего пять лет тому назад! Неужели не будет предела этому сну?..
– Они сейчас хрустнут, и ты останешься без руки.
Как это люди сходят с ума? Не те, которых кусают бешеные собаки. Не те, на которых нападают бешеные волки, а люди, которых ничто не кусает, кроме клопов или вшей…
– Нет, мне жалко твоих пальцев. Лучше я их поцелую.
Берут человека и отрывают от родного двора, от крова, от земли и везут далеко-далеко. И там – где далеко-далеко – человек сходит с ума. Или просто теряет рассудок, полагая, что так и должно быть. Такой человек превращается в тень, которая на земле в неяркую погоду…
– Если ты не перестанешь мечтать – я рассержусь.
– Я не мечтаю.
– Ты думаешь о своем возлюбленном?
– О ком?
– О возлюбленном.
– Это еще кто?
– Послушай, Сорру, ты хочешь, чтобы я поверил, что ты ни о ком не думаешь?
– Не хочу!
– Что значит – не хочу?
– Это значит, что я думаю. Именно. Крепко. До сумасшествия.
Тихотеп привстает Немножко отодвигается от нее. Чтобы видеть Сорру получше. Ваятели привыкли отступать на шаг, чтобы лучше примечать разные мелочи на изваяниях из камня или гипса.
– Я спрашиваю: где ты сейчас мысленно? Почему не со мной?
– Сказать тебе правду?
– Да! Да! Да!
Сорру перевернулась на спину. Ее маленькие груди как неспелые груши. Тело ее вроде бы дубленое. Словно в жилах у нее не красная кровь. Розовы только щеки да мочки ушей. И ноги у нее красивые: такие длинные. Ступня тоже совсем розовая. Будто только-только родилась Сорру, будто вовсе не ходила пешком. И ногти на ногах огненные: они накрашены, и они блестят. У нее золотистый лобок. Такой солнечный треугольник под упругим животом. Золото ее подстрижено – жестковатое. Чуть-чуть. Его ладонь ложится на треугольник Прикрывает его. Совсем. И она шепчет: «Не надо. Я не могу думать». Сорру убирает его руку и – снова светит треугольник, такой озорной. Будто нарисованный живописцем…
