…Мы встретились только через семнадцать лет в Нью-Йорке и во время каждого из наших американских свиданий обсуждали иные сюжеты, весьма далекие от «затерянной в болотах» деревни. Но однажды Иосиф вспомнил о Норенской. Речь зашла о моих стихах, напечатанных под его именем. «Зачем ты сказал им?» – упрекнул меня Иосиф, имея в виду петербургских издателей «Собрания сочинений». – «А почему? – удивился я. – Тебе это надо?» – «Да нет, – сказал он как-то мечтательно, – была бы у нас с тобой тайна».
И если у Бродского, как замечает автор воспоминаний, было немало тайн, одну из которых Азадовский раскрыл, сочтя ее излишней, то собственная тайна Азадовского жила внутри него много лет.
Когда он наконец получил диплом с отличием, у него отлегло от сердца, словно и нет уже никакой тайны, просто хотели напугать по молодости лет… Но когда в 1969 году на него посыпятся невзгоды за упорство на процессе Славинского, он будет вспоминать эту тайну, поймет, за что ему достается, и оттого станет еще кремнистей. И вот теперь, лежа в тюремной камере и с замиранием сердца наблюдая, как его жизнь катится под откос, он понимал, что это тоже, и не в последнюю очередь, расплата за тот отказ.
Для иных есть час, когда надобно без фальшисказать во всем величье Да, иль Нет во всем величьесказать. И тот немедленно становится отличным,кто Да имел готовое, сказав его, он дальше
идет в чести – попробуйте такого разуверьте.Сказавший Нет стоит на том. Когда б его спросили снова,он снова Нет сказал бы… но, как камень, это словогнетет его. Хоть вновь он прав. И так до самой смерти.
К. Кавафис. «Che fece… il gran rifiuto». Пер. А.Л. Величанского
Глава 6
Правосудие
Накануне суда
Итак, Константин Азадовский ознакомился с делом. Чтобы понять, насколько качественно лейтенант Каменко справился с расследованием, приведем выдержку из постановления, подписанного в тот же день, когда дело было закрыто следствием, – 13 февраля 1981 года:
В ходе следствия, – писал лейтенант Каменко, – установлено, что Азадовский в неустановленное время у неустановленного следствием лица незаконно приобрел не менее 5,2 грамма наркотического вещества – анаши, которое незаконно хранил при себе и по месту своего жительства. Принимая во внимание, что в действиях лица, продавшего Азадовскому наркотическое вещество, усматриваются признаки преступления, предусмотренного ст. 224 УК РСФСР, принятыми мерами установить это лицо до настоящего времени не представилось возможным, а срок следствия по делу истекает, руководствуясь ст. 26 УПК РСФСР, постановил: Материалы на неустановленного следствием лица, у которого обвиняемый Азадовский К.М. приобрел наркотическое вещество, выделить в отдельное производство.
Конечно, эта «неустановленность» требовала адвоката, которого Азадовский ждал со дня на день, чтобы обсудить с ним линию поведения на суде. Но Хейфец, как мы знаем, отказался; Розановский появился лишь накануне суда – уже было не до обсуждений…
Сам Азадовский по прочтении дела не слишком надеялся на «самый справедливый суд в мире». Однако сам факт суда – какого-никакого, но все-таки открытого процесса! – был для него шансом к сопротивлению. К тому же он не оставлял надежды убедить суд вызвать Светлану в качестве свидетеля.
Однако начались неожиданности. 10 марта в камере 447 Крестов была проведена внеплановая проверка, другими словами, «шмон». Будь Азадовский зэком боязливым и сдержанным, может, и пронесло бы, но он сделал контролеру («цирику») замечание, тот ему что-то ответил, Азадовский добавил еще какое-то слово, в ответ – сильный удар металлической дверью камеры, который пришелся по голове. Результат – кровоподтеки и сильное сотрясение мозга (к счастью, обошлось без особых увечий). Хорошо понимая, что его главное оружие – это бумага и перо, Константин пишет одно за другим заявления начальнику СИЗО, в которых просит наказать виновных в избиении, оказать ему медицинскую помощь, а также пригласить прокурора. При этом он называет свидетелей – сокамерников, готовых дать показания. В результате Азадовского все-таки отвели в медчасть, зафиксировали сотрясение мозга и назначили курс уколов и постельный режим. После этого, буквально за три дня до суда, Азадовского переводят в другую камеру.
То обстоятельство, что сотрудники исправительно-трудовых учреждений так реагируют на упреки, имело и свое «научное» объяснение, которое мы не без удивления можем прочитать в ведомственном журнале МВД «К новой жизни» (№ 1, 1978):
Все без исключения сотрудники ИТУ воспитаны и воспитываются в духе принципов социалистического гуманизма, уважения к человеческому достоинству людей, уважать которых подчас очень трудно. Поэтому наш сотрудник, постоянно слышащий о необходимости быть чутким и внимательным к осужденным, к их законным требованиям и просьбам, сам становится более ранимым к проявлению черствости и невнимательности по отношению к нему самому.
16 марта 1981 года
День суда для заключенных, которых конвоируют из СИЗО, всегда был (и кажется до сих пор остается) крайне трудным. Красочное описание процедуры сборов в суд можно почерпнуть из записок Альфреда Мирека (1922–2009), который проделал этот путь в 1985 году:
Ежедневно утром, кроме субботы и воскресенья, с четырех часов до пяти хлопают кормушки: дежурный произносит фамилию – остальное говорит тот, кого должны сегодня вызвать в суд. День вызова в суд сообщается заранее, и обычно к нему начинают готовиться с вечера, обдумывая: чей возьмет матрац, какую миску и кружку…
В районный суд, где дело оканчивается обычно одним заседанием, забирают все – и казенные, и свои вещи. В городском суде заседание не одно, и можно брать с собой только необходимые для суда документы, остальное остается в камере.
Наступило время и моих поездок. Процедура эта долгая и довольно изматывающая: ранний подъем и вывод из камеры, ожидание, пока вызовут и соберут всех; очередь в «обезьяннике», где сдают матрацы и прочие казенные вещи. И, наконец, «собачник» – одна из камер, в которую собирают отправляющихся в суд…Называют их «собачниками», очевидно, потому, что они мрачные, темные, обычно набиты людьми и в них стоит шум, как в собачьих клетках, в которых животных возят на живодерню.
Приезжает автозак, и конвой забирает группу заключенных для развоза по городу. После прибытия в тот или иной райнарсуд подсудимого конвоируют в специальное небольшое помещение для ожидающих решения своей участи.
Заседание в Куйбышевском райсуде, назначенное на час дня, началось с заметным опозданием. В коридоре теснилось множество людей, и Азадовский, пока его вели в зал заседаний, успел заметить несколько знакомых лиц.
«Встать! Суд идет!» Молодой и уверенный судья Александр Сергеевич Луковников, выпускник юрфака ЛГУ, занимает свое место под гербом РСФСР. Азадовский первым делом подает председательствующему ходатайство о переносе судебного заседания в связи с состоянием здоровья (рассказывает о нанесенном ему по голове ударе дверью). Судья вызывает по телефону доктора из Крестов. Приезжает доктор – тот самый, что несколько дней назад поставил диагноз «сотрясение мозга», измеряет подсудимому давление и письменно свидетельствует, что «гражданин Азадовский практически здоров» и может участвовать в процессе.
Как проходил этот «открытый суд»? Это, конечно, был суд в лучших советских традициях абсолютного бесправия обвиняемого и торжества союза судьи и прокурора, когда адвокату отведена роль статиста, а судьба обвиняемого предрешена заранее.
Желая присутствовать в зале суда, пришло около сорока человек – друзей и знакомых Азадовского. Однако попасть на это заседание удалось не многим. Зал был забит полностью, так что большинство пришедших осталось за дверью. Писательница Нина Катерли, которая тоже пришла на суд, вспоминала впоследствии:
Этот суд я хорошо помню. Точнее, то, что происходило под дверью зала заседаний, куда мне попасть не удалось. Я пришла заранее и была растрогана, увидев в коридоре множество молодых людей. «Студенты. Волнуются. Пришли “поболеть” за своего преподавателя».
Однако перед самым началом заседания «студенты» как по команде поднялись и сгруппировались, загородив дверь. Я подошла к этой двери раньше них и стояла к ней вплотную. Но войти в зал мне не удалось. У «студентов» были крепкие локти, меня притиснули к стене, а чтобы не дергалась, один из них стиснул в руке цепочку кулона, что был у меня на шее, и так потянул, что я чуть не задохнулась. А пока он меня душил, вся команда «студентов» мгновенно заполнила зал. О заседании и приговоре я узнала потом от Якова Гордина, который все-таки проник в зал, предъявив членский билет Союза писателей, которого у меня тогда не было.
