То есть с самого дня ареста 19 декабря 1980 года, хотел Азадовский того или нет, он стал узником совести. И он уже ничего не мог с этим поделать, потому что события разворачивались помимо его воли и участия; образ Константина Азадовского как гонимого ученого на несколько лет отделяется от его физического существа, томящегося в камерах пересыльных тюрем, столыпинских вагонах, бараках и штрафных изоляторах колымской зоны…
И уже сама власть, которая из ученого-филолога и поэта-переводчика демонстративно сделала политического заключенного, мало что могла изменить – запущен был механизм, не предусматривающий обратного хода. И чем настойчивей было упорство советской карательной системы, тем прочней становилась общественная репутация Азадовского как узника совести.
А сам Азадовский, известный в интеллигентских кругах в качестве интеллектуала и даже сноба, стал нравственно эволюционировать, переосмыслять историю своей страны, где для познания «русской души» нужно пройти через застенки. Последнее объясняется сугубо российской традицией, которая прочила особое место в лучшем мире для невинно осужденных. В истории ХХ века деятели культуры, гонимые властью, обретали со временем мученический ореол. Анна Ахматова, чье имя получило мировую известность благодаря постановлению 1946 года, узнав в 1964 году о приговоре Иосифу Бродскому, со знанием дела воскликнула: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». То же самое мог cказать о себе и Константин Азадовский, для которого в 1980 году началась другая жизнь.
Что было важнее всего для тех, кто оставался на воле? Конечно же, предать гласности сам факт этого «знакового посвящения» – ареста и процесса. Сложность состояла не только в подготовке материалов, но и в переброске их на Запад. Мы имеем точные сведения по крайней мере об одном таком «перебросе» – когда сразу после суда над Азадовским его друзья, к счастью хорошо и профессионально пишущие, подготовили релиз о процессе. После этого конверт с машинописью был передан единомышленникам, отправлявшимся в Москву, а именно Арсению Рогинскому, историку и диссиденту (он будет арестован через несколько месяцев, 12 августа 1981), и его другу Александру Даниэлю. Они на следующий день, после прибытия поезда Ленинград – Москва, ехали на московскую квартиру Сахарова на улицу Чкалова (академик с 1980 года жил в ссылке в Горьком), где постоянно шла кипучая деятельность. Там они передали ленинградские бумаги Ивану Ковалеву (арестован 25 августа 1981). Теперь можно было надеяться, что эти документы, если их не изымет КГБ (а Комитет не спускал глаз с этой квартиры), отправятся на Запад.
Цензура
Очевидным знаком, свидетельствующим о политической составляющей в уголовном преследовании Азадовского, стала невозможность издания его научных текстов в СССР – даже в составе коллективных сборников. Вообще такую процедуру претерпевали тогда все «политические», чьи работы с корнем удалялись из любых печатных изданий.
Наиболее показательным и одновременно наиболее болезненным для автора стал запрет на публикацию его работ в самом престижном советском историко-литературном издании – «Литературном наследстве».
Эта серия была задумана Ильей Самойловичем Зильберштейном (1905–1988) в конце 1920-х годов; первый том вышел в 1931 году. Участие в «Литературном наследстве» считалось почетным для любого советского гуманитария. С главным редактором этого издания семью Азадовских связывали долгие годы тесного сотрудничества. Отец нашего героя, профессор Марк Константинович Азадовский, принимал активное участие в делах «Литературного наследства» еще в 1930-е годы. Причина, однако, заключалась не столько в дружеской симпатии – И.С. Зильберштейн и Азадовский-старший были давно и хорошо знакомы, – сколько в качестве работ Азадовского-старшего, чем Илья Самойлович особенно дорожил. Он вообще стремился сделать «Литературное наследство» эталоном советской науки о литературе.
Так случилось и с Константином Марковичем, который еще в начале 1970-х годов оказался в числе молодых ученых, удостоившихся приглашения к сотрудничеству в «Литературном наследстве»: его большая работа «Достоевский в Германии (1846–1921)», написанная в соавторстве с В.В. Дудкиным, вошла в том, посвященный Достоевскому (1973), а в томе «Валерий Брюсов» (1976) была напечатана новаторская для того времени статья «Брюсов и “Весы”», написанная Азадовским вместе с его университетским профессором и старшим товарищем Д.Е. Максимовым.
И.С. Зильберштейн не упустил возможности привлечь младшего Азадовского и к подготовке задуманных им книг 92-го тома «Литературного наследства», посвященных Александру Блоку; они предполагались к изданию по случаю 100-летия со дня рождения поэта. Кроме титульных редакторов тома – И.С. Зильберштейна и Л.М. Розенблюм – серьезное участие в подготовке этого тома приняла З.Г. Минц, супруга Ю.М. Лотмана. К работе были привлечены также молодые филологи – С.С. Гречишкин, Н.В. Котрелев, А.В. Лавров, А.Е. Парнис, Р.Д. Тименчик… Все они со временем станут классиками отечественной науки о литературе.
Планировалось издать несколько книг. Сперва наметили две, но издание разрасталось, материал решили вместить в три книги, но и этого оказалось недостаточно (в результате между 1980 и 1987 годами вышло пять книг). Константину Азадовскому пришлось взяться за несколько работ. Во-первых, он оказался незаменим при расшифровке дневника Ф.Ф. Фидлера (1859–1917), озаглавленного «Из мира литераторов» – замечательного и тогда еще совсем неизвестного источника по истории русской литературы конца XIX – начала ХХ века. То обстоятельство, что Фидлер был немцем и вел дневник на своем родном языке (и готикой), требовало от публикатора свободного владения этим языком вкупе с палеографическими способностями, а также знания эпохи и литературы рубежа веков. Другого такого специалиста сыскать в ту пору даже в Ленинграде было непросто. А получить для юбилейного тома подборку о Блоке из этого источника казалось Илье Самойловичу принципиально важным.
Более значительной работой, которая также была доверена Азадовскому, стала подготовка публикации писем Николая Клюева к Блоку (к тому времени у Азадовского уже было напечатано несколько статей о жизни и творчестве Клюева). Редакция «Литературного наследства» выделяла и высоко ценила именно эту публикацию, о которой было объявлено в «Литературной газете» еще тогда, когда вторая книга 92-го тома, для которой была предназначена публикация Азадовского, находилась в типографии:
По письмам Н.А. Клюева, сохранившимся в архиве Блока, можно видеть, каким волнующим для обеих сторон был этот эпистолярный диалог, начавшийся осенью 1907 г. (некоторые из посланий крестьянского поэта Блок цитировал в статьях 1907–1908 гг.). Известно, что в период после первой русской революции Блок мучительно искал путей преодоления разрыва между народом и интеллигенцией, эти его устремления нашли, видимо, глубокое выражение в письмах к Клюеву…Чрезвычайно интересны вызванные, несомненно, письмами Блока рассуждения Клюева о народности подлинного искусства и в этом смысле – поэзии самого Блока, имеющей «общелюдское» содержание, близкое «каждому сердцу». Ценность связки уцелевших 44 писем Клюева к Блоку тем более велика, что, к сожалению, ответные письма до нас не дошли.
Том был уже набран, когда в Ленинграде разразились события, рассказанные нами в предыдущих главах. На очереди была цензура, и Зильберштейн, наизусть знавший всю «кухню» советской издательской жизни, решил заранее согласовать вопрос о публикации Азадовского. Это происходило в январе 1981 года, то есть в тот момент, когда Азадовский был уже арестован, но до суда оставалось еще более двух месяцев (другими словами, вина еще не была доказана). О создавшейся коллизии А.В. Лавров писал автору этих строк:
Я был у Зильберштейна вскоре после ареста [Азадовского], но еще до суда. Дело заключалось в сохранении публикации писем Клюева к Блоку, которая была в составе верстки второй книги Блоковского тома Литературного наследства. При мне Зильберштейн звонил идеологическому аппаратчику из ЦК Альберту Беляеву и получил у него дозволение сохранить публикацию в составе книги. Десять минут спустя, однако, Беляев перезвонил Зильберштейну и потребовал публикацию изъять (безусловно после консультации с карательными инстанциями).
21 января 1981 года вторая книга 92-го тома была подписана в печать в значительно «похудевшем» виде. А когда том вышел в свет, то в парижской «Русской мысли» была напечатана статья С. Дедюлина «“Литературное наследство” и дело К. Азадовского», в которой говорилось о политической подоплеке гонений на ученого. Автор задавался вопросом:
Что же заставило редакторов «Литературного наследства», одного из солиднейших гуманитарных изданий (абсолютно «независимого», разумеется, как все у нас на родине, от каких бы то ни было посторонних инстанций), пойти на предательство своего собрата и тем самым – своей любимой науки: пустить под нож готовые публикации?
