Это нашло отражение в психологии рабочего класса. «Он, — говорил Преображенский, — чувствует силу врага, которого мы видим в витринах магазинов, врага, который находится в одном городе с нами. Какой из этого выход? Если будут нарастать эти противоречия, и мы не дадим выхода им в форме государственной и партийной, то это приведёт к стихийной борьбе, к раскалыванию и к прочим эксцессам»[331].
Оппозиция предлагала усилить борьбу с частным капиталом в торговле, обладавшим тогда в этой сфере преобладающими позициями, с нэповским непроизводственным накоплением и роскошью. Эту борьбу предлагалось вести не путём ликвидации рыночных отношений, а через усиление налогового обложения капиталистических элементов города, которое призвано было служить одним из источников развития государственной промышленности.
Оппозиция предлагала также реорганизовать торговую кооперацию, усилив контроль за ней сверху и снизу, и осуществить «товарную интервенцию», т. е. ввоз из-за границы товаров широкого потребления с целью лучшего регулирования обмена на внутреннем рынке и ослабления товарного голода, от которого выигрывают спекулянты, а проигрывает государство.
XX По законам аппаратной механики
Сегодня, в свете всего последующего исторического опыта, идеи, выдвинутые оппозицией 1923 года, во всяком случае идеи борьбы за демократизацию партийной жизни, не могут не представляться бесспорными всякому непредубежденному человеку. Они и в то время находили активный отклик среди коммунистов, воспитанных на ленинских традициях партии, и среди партийной молодежи. Хотя результаты голосования по итогам дискуссии никогда официально не объявлялись, современные историки считают, что за платформу оппозиции голосовало более 10 процентов членов партии — 40- 50 тыс. человек — больше, чем в любой из последующих дискуссий.
Это число могло быть намного больше, если бы не приёмы, использовавшиеся в борьбе с оппозицией большинством ЦК и поддерживающей его партийной бюрократией, которая уже ощутила вкус бесконтрольной власти, командно-административных методов руководства и поэтому увидела в идеях оппозиции и вытекающих из них практических выводах угрозу своему монопольному положению в партии. В своём консервативном сопротивлении новому курсу триумвиры и поддерживавшие их аппаратчики с самого начала дискуссии прибегали к никогда ранее не применявшемуся методу внутрипартийной борьбы: оценке разногласий внутри партии как борьбы между большевиками и элементами, чуждыми большевизму, ленинизму.
В дискуссии 1923 года впервые были опробованы приёмы, успешно использованные Сталиным и его сторонниками во всех последующих дискуссиях: объявление любой возникающей в партии идейной группировки — фракционной и раскольнической, а всякой критики в адрес большинства ЦК или Политбюро — покушением на единство партийных рядов; изображение самих внутрипартийных дискуссий как «навязанных» оппозиционерами, как помехи социалистическому строительству, отвлекающей коммунистов от практической работы; напоминание оппонентам об их участии в прошлых оппозициях и фракциях и попытки связать былые разногласия с текущими.
Деятели оппозиции неоднократно подчёркивали, что при Ленине в партийных дискуссиях никогда не наблюдалось такого озлобленного тона по отношению к оппозиции, никогда не выдвигались такого рода обвинения, как теперь. Во время дискуссии о профсоюзах, напоминал Преображенский, мы не обвиняли друг друга в том, в чём в настоящий момент обвиняют оппозицию представители ЦК. «Почему? Потому что, несмотря на то, что положение тогда было в тысячу раз тяжелее — мы переходили с военной работы на мирную при значительном колебании среди крестьянства — большинство не позволило себе того, что было позволено теперь. Теперь ЦК впал в панику и открывает по нас такой артиллерийский огонь, который имел бы смысл, если бы нас во главе с т. Троцким нужно было исключить из партии. Но если этого нет, то это всё есть продукт паники, продукт того, что ЦК чрезвычайно опасался, в частности, потерять Москву и наделал в результате этого крупнейшие ошибки»[332].
Таким образом, хотя в то время мысль об отсечении от партии инакомыслящих ещё никому не приходила в голову, большинством ЦК были пущены в ход такие «идейные» приёмы борьбы с инакомыслием, которые в последующие годы привели сначала к партийным, а потом — и к прямым полицейским репрессиям.
Упрекая большинство ЦК в том, что оно с самого начала дискуссии взяло в «Правде» такой тон, который «привёл в ужас провинцию и обрадовал белогвардейщину — а не пахнет ли здесь расколом», Преображенский говорил: «…Вы не проявили того хладнокровия, которое т. Ленин проявлял всегда, когда партия проверяла какие-нибудь вопросы. Тов. Ленин никогда не позволял себе хаять тех товарищей, которые выдвинули решения, часть которых вы уже приняли и провели; он никогда не брал такого раскольнического тона по отношению к оппозиции… Нельзя таким образом обращаться к серьёзнейшему течению партии. Вы не даёте спокойно разобраться в тех вопросах, которые назрели… Эта дискуссия значительно напугала партию, которая думает, что если дальше обсуждать вопросы, то единство партии может пострадать, и таким образом, больше боится за единство партии, чем за что бы то ни было другое»[333]. Стремясь напугать партию опасностью раскола, большинство ЦК противопоставляло потребности партии в демократии её потребность в единстве, вместо того, чтобы сочетать эти два равно необходимых требования здоровой партийной жизни.
В стремлении доказать главный тезис ЦК — о недопустимости идейных группировок и фракционных образований в партии — Бухарин в разгар дискуссии сделал неожиданное признание, которое впоследствии обошлось ему очень дорого. На собрании коммунистов Краснопресненского района он решил поделиться собственным «фракционным» опытом. Бухарин сообщил, что в наиболее острый период борьбы по поводу Брестского мира к нему как к лидеру фракции «левых коммунистов» обратился лидер левых эсеров Камков с предложением арестовать Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным и образовать новое правительство во главе с Пятаковым, более того — что это предложение обсуждалось в кругах «левых коммунистов».
Сообщение Бухарина было немедленно подхвачено Зиновьевым, который расценил его как «факт гигантского исторического значения… Фракционная борьба внутри нашей партии была доведена до того, что левые эсеры, эти взбесившиеся мелкие буржуа, могли с известной надеждой на успех обращаться к части нашей партии с такими предложениями… Наши товарищи «левые» коммунисты, как рассказывает тов. Бухарин, отвергли предложение левых эсеров с негодованием. Однако своему Центральному Комитету товарищи «левые» коммунисты об этом тогда не сообщили, и партия узнаёт об этом немаловажном факте только теперь, шесть лет спустя»[334].
Хотя Бухарин в дальнейшем уточнил, что речь шла лишь о «мимолетном разговоре», его заявление вызвало резкий протест группы бывших «левых коммунистов», опубликовавших в «Правде» письмо, в котором говорилось, что им никогда не было известно о сообщённом Бухариным факте. Тем не менее и после этого Зиновьев и Сталин продолжали использовать сообщение Бухарина в качестве аргумента против образования в партии фракций и группировок. Потом этот эпизод был «забыт» вплоть до 1929 года, когда в разгар борьбы с Бухариным Сталин вспомнил его, намекнув, что Бухарин не до конца рассказал о своих переговорах с левыми эсерами. Этот «пробел» был восполнен на процессе «антисоветского право-троцкистского блока», когда бывших лидеров «левых коммунистов» и левых эсеров, выступавших в качестве свидетелей, вынудили заявить, что Бухарин с ведома остальных лидеров «левых коммунистов» сговаривался с левыми эсерами не только об аресте, но и об убийстве Ленина, Сталина и Свердлова.
Последовательно разрушая в ходе дискуссии ленинскую концепцию партийного единства, предполагавшую свободу выражения различных мнений внутри партии, триумвиры и их сторонники заменили её концепцией «монолитности партии», согласно которой высказывание её членами любых взглядов, расходящихся с позицией большинства ЦК и Политбюро, рассматривалось как выражение фракционности и враждебных партии умыслов.
Поведение лидеров большинства в дискуссии 1923 года, как и на всех дальнейших этапах внутрипартийной борьбы, наглядно показало, что блокирование со Сталиным неизменно оскопляло их интеллектуальную силу и вело к нравственной деградации. Сопоставляя направленные против оппозиций выступления Зиновьева и Каменева в 1923—1924 годах, Бухарина, Томского и Рыкова в 1925—1927 годах с выступлениями Сталина тех лет, мы обнаруживаем и поразительную схожесть аргументов, и одинаковую подмену принципиальных доводов грубыми политическими наветами и инсинуациями.
