В ходе дискуссии между триумвирами наметилось своеобразное разделение труда. В то время, как Зиновьев и Каменев, выступавшие с пространными докладами, возглавляли пропагандистскую кампанию, Сталин через Секретариат осуществлял организационные меры, которые оппозиция расценивала как «исключительно механическое подавление общественного мнения известной части партии». Уже в ходе дискуссии некоторые оппозиционеры были сняты с руководящих постов. Особенно острый характер приобрел эпизод со снятием Антонова-Овсеенко с поста начальника Политуправления Красной Армии.
27 декабря 1923 года Антонов-Овсеенко обратился в Политбюро и Президиум ЦКК с письмом, в котором он приводил многочисленные факты, свидетельствующие о том, что «весь аппарат партии приведён в определённое движение», направленное на подавление всякой критики большинства ЦК и изображение Троцкого в качестве знамени всего «не ленинского» в рядах партии. «Эти бесшабашные и безыдейные нападки на того, кто в глазах самых широких масс является бесспорно вождем — организатором и вдохновителем побед революции — создают болезненную тревогу, разброд и неуверенность… Партию и всю страну, вместо серьёзного разбора серьёзных вопросов, кормят личными нападками, заподозреваниями, желчной клеветой, и этот метод возводят в систему…»[335]
«Знаю, что этот мой предостерегающий голос, — писал в заключение письма Антонов-Овсеенко, — на тех, кто застыл в сознании своей непогрешимости историей отобранных вождей, не произведёт ни малейшего впечатления.
Но знайте — этот голос симптоматичен. Он выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою беззаветную преданность интересам партии в целом, интересам коммунистической революции. Эти партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут «молчалиными», царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся «вождей» так, что они его услышат, даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту»[336].
Спустя несколько дней Оргбюро ЦК вынесло порицание Антонову как начальнику ПУРа за то, что он якобы не согласовал с ЦК приказ о проведении партийной конференции военных вузов. В письме Сталину от 2 января 1924 года Антонов-Овсеенко подчёркивал, что Сталин в разговоре с ним назвал этот надуманный предлог «пустяком» и прямо указывал подлинную причину нападок на него: «Вам представляется нетерпимым, что во главе одного из ответственных отделов ЦК (ПУР работал на правах отдела ЦК. — В. Р.) стоит настолько самостоятельно мыслящий партиец, что осмеливается высказывать (хотя бы и во время разрешённой предсъездовской дискуссии) своё недовольство внутрипартийной политикой большинства Политбюро… Вам нужен на руководящих постах подбор абсолютно «законопослушных» людей. Я к таковым не принадлежу»[337].
12 января Оргбюро ЦК признало невозможной дальнейшую работу Антонова-Овсеенко на посту начальника ПУРа на том основании, что он совершил «неслыханный выпад», обратившись с угрозой в адрес «зарвавшихся вождей». Выступая на пленуме ЦК 15 января, Антонов-Овсеенко говорил: «Настаиваю на совершенной ясности в постановке вопроса обо мне. Речь идёт об отстранении с поста начальника Политуправления члена партии, осмелившегося выступить в партийном порядке против линии большинства ЦК, вредной для единства партии и моральной сплочённости армии… Считаю неоспоримым правом члена партии указывать членам ЦК на ту или иную опасность партийного положения… никакой угрозы не заключается в моем письме от 27 декабря, кроме — воздействовать в партийном порядке (через конференцию или съезд) на фракционно настроенных вождей со стороны партийно-мыслящих товарищей… Я отнюдь не заблуждаюсь, что этой широко ведущейся кампании дан определённый тон и не кем другим, как товарищем Сталиным»[338].
Результатом этого выступления стало направление Антонова-Овсеенко за рубеж с дипломатическим поручением. Это был очередной (после Раковского и Мдивани) случай широко практиковавшегося в последующие годы «первоначального» наказания оппозиционеров путём «дипломатической ссылки».
На январском (1924 года) пленуме ЦК с особенно оскорбительными замечаниями в адрес лидеров оппозиции выступил Зиновьев, задавший тон дальнейшей их травле аппаратчиками. Пленум, как говорилось в информационном сообщении о его работе, «подвел итоги партийной дискуссии, причём ряд выступавших членов ЦК, работающих на местах, в резкой и категорической форме осудили линию оппозиции (Троцкого, Радека, Пятакова и др.) о легализации в партии фракций и группировок, о противопоставлении аппарата партии и т. п.»[339]. Таким образом, ещё до партийной конференции, которая должна была подвести итоги дискуссии, три члена ЦК, в том числе один член Политбюро, были публично обвинены в антипартийных взглядах.
XXI Победа или поражение?
Подготовка к конференции была проведена Сталиным по всем требованиям аппаратной механики. Уже на Московской губернской конференции лидеры оппозиции обращали внимание на то, что на районных конференциях за резолюции, предложенные ЦК, голосовало (в целом по Москве) 1708 человек, а за оппозицию — 878, т. е. 34 процента. На городской конференции набралось лишь 25 процентов сторонников оппозиции, «потому, что чем выше, тем больше действует аппарат». Московский же комитет партии был выбран целиком «однородным», т. е. состоящим из одних сторонников ЦК, что было грубым нарушением традиций большевизма. Подобная «однородность» ещё в большей степени характеризовала состав XIII конференции РКП(б) (январь 1924 года) , на которую не был избран с решающим голосом ни один из коммунистов-оппозиционеров.
В речи Преображенского на конференции указывалось, что «вся провинция (т. е. местные партийные организации. — В. Р.) была запугана насчёт единства партии, насчёт раскола, который на самом деле грозит партии больше со стороны большинства ЦК, чем со стороны кого бы то ни было другого»[340].
Обращаясь к большинству ЦК, Радек заявил: «Вы ставите вопрос о снятии т. т. из оппозиции с постов. Этот пример, данный партией наверху, пойдет по всей партии до низовых её ячеек. И вы доиграетесь… до лицемерия в партии, когда люди будут прятать мысли для того, чтобы избегнуть таких последствий»[341].
В предложенном Преображенским проекте резолюции выдвигалось требование «очищения дискуссии от личных моментов, вносящих в неё отраву и наносящих ущерб авторитету партии в глазах непартийных масс»[342]. Напоминая, что «тов. Ленин в письме (почему-то до сих пор неизвестном партии) относительно нац. вопроса сказал, что озлобление в политике является самым последним делом», Преображенский говорил: «Я считаю основной ошибкой, допущенной Политбюро персонально по отношению к т. Троцкому, то, что ЦК в нашей большевистской среде третирует т. Троцкого как чужака. При таком отношении невозможна совместная работа… Здесь мы видим в гораздо большей степени стихию чувств и воспоминаний, чем политический расчёт вождей партии, которые должны знать, что они в этом вопросе должны ставить на первый план политический интерес»[343].
Однако все эти голоса предостережения, против методов внутрипартийной борьбы, которые через несколько лет своим остриём обрушатся против многих представителей тогдашнего большинства, не были услышаны конференцией.
Не было услышано и предостережение И. Я. Врачёва по поводу провокационной вылазки Сталина, который в своём докладе и заключительном слове заявил, будто оппозиция имеет своё бюро, что свидетельствует о её превращении во фракцию. Врачёв предложил тщательно проверить это двухкратное заявление Сталина, чтобы в случае его подтверждения привлечь к строжайшей партийной ответственности виновных в организации фракции. Это предложение, грозящее разоблачением сталинской провокации, было конференцией отклонено.
Отклонённой оказалась и предложенная Преображенским резолюция об итогах дискуссии, где указывалось, что «чрезвычайное запоздание с необходимой переменой внутрипартийного курса придало самому повороту резко административный характер, что облегчило консервативным элементам партии возможность, признавая новый курс на словах, повести против него упорную борьбу на деле. Главным орудием этой борьбы явилось обвинение во фракционности всех тех, кто выступал с критикой деятельности руководящих учреждений и за фактическое обновление партийного аппарата.
Критика старого, ещё не изжитого бюрократического курса, как и критика бессистемной хозяйственной политики, были объявлены попыткой подорвать авторитет и значение ЦК партии. Совершенно очевидно, что такая явно бюрократическая и в корне ложная точка зрения на деле означала бы — при строго централистическом характере партийного руководства во всех вопросах — ликвидацию всякой дискуссии и всякой демократии. Всё прошлое нашей партии, в частности, история всех предсъездовских дискуссий свидетельствует, что внутрипартийная критика, в том числе и критика политики ЦК, вполне совместима с действенным единодушием и твёрдой дисциплиной»[344].
