Лялей и Витей — погостить. Витя был ровесником младших сыновей Анны Тихоновны.
— Двадцать лет не беременела, как Петю родила, — рассказывала она невестке, — и вдруг на тебе! А я уже старая баба, тридцать семь лет. Сын женатый, вот-вот внук родится, Витька-то твой. От стыда не знала, куда деваться, а мой только посмеивался, ему-то что!
Петиного отца Виктора (Витаса) Вольдемаровича Ксения Георгиевна не знала. Он умер в конце тридцатого года, упав на пороге своего дома. Возвращался вечером домой и рухнул на пороге.
Ксения Георгиевна на похороны не ездила — не с кем было оставить маленького Витю. Так и не видела свекра, ни живого, ни мертвого.
В 1905 году Витас Зариньш был сослан в Тверскую губернию из Риги, да так и остался там, женившись на тверской крестьянке, красавице Анне. Когда их первенцу исполнилось десять лет, началась революция, гражданская война. Витас Зариньш, которого не взяли на германский фронт как неблагонадежного, теперь воевал далеко от дома, в Сибири, потом в Средней Азии. Только в двадцать третьем году вернулся в деревню. Заведовал комитетом бедноты, работал в Твери и снова в деревне, был первым председателем колхоза…
В это время уже подрастали близнецы, а старший — Петр — учился в Москве, и у него был сын, названный Виктором в честь деда.
…В большой пятистенной избе, когда приехали гостить Ксения Георгиевна с Витей и Лялей, сразу стало шумно, весело. Ждали Петю, отпуск у Пети был в июле, собирались поехать на Селигер и близнецов — Толю и Колю — взять с собой…
…Осенью сорок первого года четырнадцатилетнего Толю застрелил немецкий офицер, квартировавший в соседнем доме у Семянниковых. Застрелил просто так, когда Толя пришел к Семянниковым за огнем (кто первый затапливал, у того и брали огонь, чтобы зря не тратить спички), пришел за огнем и, проходя, потрогал немецкий мотоцикл, что стоял у крыльца. Сейчас же раздался выстрел — стреляли из окна, — и Толя упал.
Немец выскочил на крыльцо, что-то кричал и целился из автомата в бегущих к семянниковским воротам Ксению Георгиевну и свекровь. Ксения Георгиевна в страхе остановилась, а свекровь упала на землю и поползла к воротам. Она не плакала — выла и все ползла, ползла, темная длинная юбка мешала ей, платок сбился с головы, немец кричал и целился, но не стрелял почему-то, а Ксения Георгиевна обхватила руками подбежавших Колю, Витю и Лялю и тоже выла беззвучно в страхе, тоске и ужасе…
Коля, Николай Викторович Зариньш, сейчас директор авиационного завода, на котором работает Ляля. Коля, так же как Витя, успел на войну, но остался жив и вернулся — единственный из всех мужчин их семьи. Свекровь Анна Тихоновна этого уже не узнала. После гибели старшего сына она слегла. Грузная, с темным суровым лицом лежала в боковушке (так называлась выгороженная из горницы комната).
— Ксения, — говорила она невестке, — Колю заставь учиться, когда вернется.
Не допускала мысли, что он может не вернуться. Война кончалась, но еще убивали, еще шли бои, и какие!
— Заставь учиться, когда вернется. Скажи ему, это мой наказ.
И тем же строгим голосом обращалась к Ляле. Называла ее, впрочем, не Лялей, а настоящим именем.
— Лена, ты мать береги. Береги ее, жалей.
По вечерам за огородами громко кричали лягушки, Ксения Георгиевна накидывала на плечи теплый свекровин платок, выходила за калитку, шла к валу. Так здесь называлась высокая насыпь, внизу, как река, текли рельсы, проносились поезда, с грохотом — товарные, со свистом — пассажирские; лязгал семафор — тогда еще были семафоры, — далеко на станции зажигались огни.
Так и осталось в памяти: мучительная тишина весенних вечеров, тишина одиночества, и над нею, рядом с нею, не смешиваясь, грохот поездов, кваканье лягушек, стук опускающегося семафора…
Свекровь умерла летом после победы. На кладбище Ксения Георгиевна упала на сырой, желтый от песка холм и плакала громко, захлебываясь, не стыдясь своих учеников. Они пришли всем классом и стояли поодаль, за спинами старух, шептавших над нею: «Пусть покричит, пусть…»
После похорон стали собираться в Москву. Ксения Георгиевна написала Коле, чтобы, когда демобилизуется, приезжал к ним. «Будем вместе думать, как жить дальше», — писала она. Коля представлялся таким, каким они проводили его на войну: белобрысым, тонкошеим, очень похожим на ее Витю.
В сорок шестом году в их квартиру в Трубниковском переулке постучался широкоплечий плотный человек в лейтенантской форме. В одной руке он держал чемодан, в другой — фуражку. Темные волосы косо падали на вспотевший лоб.
— Вам кого? — спросила Ксения Георгиевна.
— Тетя Ксения, — тихо сказал лейтенант, — разве ты меня не узнаешь?
Это был Коля. Неужели Коля?! Боже мой, как он изменился! Ксения Георгиевна плакала счастливыми и горькими слезами. Как изменился! Стал мужчиной, взрослым человеком, а ведь уходил мальчишкой. И был белобрысым, откуда же эти темные волосы?
…Белобрысым и тонкошеим навсегда остался Витя. Несмышленым мальчиком остался Толя. Молодым остался Петя. А им, живым, предстояло меняться, мужать, стареть. Предстояло жить.
Старшим в доме стал Коля. Ляля слушалась его беспрекословно.
— А мне Коля разрешил, — говорила она матери, когда та, возвращаясь с работы, звала ее со двора домой.
— Чего ты не заставишь ее уроки делать? Часами болтается во дворе, — выговаривала Ксения Георгиевна племяннику.
— Успеет она уроки, я ей помогу.
Коля помогал Ляле готовить уроки, проверял с Ксенией Георгиевной тетрадки, был врожденно грамотен, хоть правил грамматики почти не знал, забыл. И всю трудную работу в доме взял на себя. Когда после второго курса (Коля учился в авиационно-технологическом) его послали на практику, Ксения Георгиевна, оставшись вдвоем с Лялей, растерялась: тяготы жизни, с которыми, казалось, так легко справлялся Коля, представлялись ей непомерными.
Это оттого, думала она, что я так скудно живу, душевно скудно. Надо жить легко, весело, а я, как старуха, волочусь по жизни, мне все трудно…
— Вы знаете, — сказала как-то Ксения Георгиевна давнишней своей приятельнице. Еще до войны начинали вместе работать в школе. — Вы знаете, стыдно признаться, но мне кажется, что в войну мне жилось легче.
Вероника Амосовна — так звали приятельницу — мгновенно поняла, о чем идет речь.
— Чему тут удивляться, — сказала, — тогда у всех была общая война, а теперь у каждого своя. В одиночку-то воевать куда трудней!
У каждого своя. По утрам, когда Ксения Георгиевна варила на керосинке жиденькую кашу для Ляли, у соседки Марьи Кирилловны на трехфитильном новом керогазе жарилась яичница с ветчиной из американских банок. Розовая эта ветчина с капельками застывшего на ней желе вызывала у Ляли злые слезы.
— Надоела мне твоя каша, — говорила она матери.
Дверь их комнаты была
