между этажами, но зато роскошно сверкал полированными дверцами и зеркалами.
В двенадцатиметровой угловой комнате на шестом этаже стоял кожаный диван с бронзовыми грифонами — остался от старых хозяев. Первое время диван служил и столом, и шкафом — в комнате больше ничего не было. Высокое окно выходило в соседний двор, и было видно далеко, до самой Поварской.
Когда вернулись с Лялей после войны, в переулке, недалеко от угла, где когда-то стояла чугунная тумба — старая коновязь, начинали строить многоэтажный дом. Строили его пленные немцы. Ксения Георгиевна помнит, как смотрела на них: «Вот какие. А где же тот с перекошенным, орущим ртом, который убил Толю?»
Она смотрела с ужасом на этих людей, но не находила в душе своей ненависти к ним. Были они жалкие, нестрашные. Однажды, проходя мимо стройки, услышала: «Madame, haben Sie eine Zigarette?» И она открыла сумку и молча отдала пленному почти целую пачку папирос, боясь взглянуть в его лицо.
Она никому об этом не рассказала, а ночью плакала тихонько, чтобы не разбудить Лялю, вспоминала, как свекровь ползла к дому Семянниковых, возле которого со странно подвернутой ногой лежал мертвый Толя.
Всегда именно Толю было жальче всех. Застенчивого худенького Толю, который сказал ей: «Тетя Ксения, я мигом!» — и побежал к Семянниковым за огнем, а через несколько секунд его уже не было на свете.
…В этом доме, который когда-то в их переулке выстроили пленные немцы, они и живут теперь втроем — Ксения Георгиевна, Ляля и Алеша. А Митя ушел.
Как радовались, как ликовали, когда Мите предложили квартиру именно в этом доме. Надо же такому случиться! В доме освобождалась квартира, и ее предложили Мите. Алеши тогда еще не было, он родился через два месяца после того, как переехали.
Ксения Георгиевна смотрит на серый брандмауэр старого дома, в котором прошла вся молодая жизнь. Так быстро прошла. Может быть, молодость, думает она, всего лишь подготовка к старости? Старая жизнь тянется долго, нескончаемо долго, а молодая промчалась вскачь…
Чайник наконец закипает, и Ксения Георгиевна больше не смотрит в окно на черную зимнюю улицу. Надо будить Алешу, варить кофе для Ляли. Начинается день. Еще один зимний день.
…Самое лучшее время в Москве — зима. После летней бестолочи, потных и пыльных вокзалов, оголтелых очередей, после осенней изморози и слякоти вдруг возникает в какой-то день тишина высоких сугробов, и где-нибудь на Басманной поскрипывает снег под ногами, и синие тени ложатся на белые деревья в Милютинском саду…
Ничего этого, впрочем, уже нет. Нет тишины, нет сугробов, нет Милютинского сада. Льет снег с дождем, улицы пестрят разноцветными зонтиками, и странно видеть в руках у прохожих мокрые новогодние елки…
Эта история с Пучковым! Однажды вечером позвонил Коля Зариньш. Архипов уже жил у матери, на улице Воровского. Позвонил и сказал:
— Тебе Пучкова собираются сватать.
— Кто?
— Сам Филимонов. Не вздумай отказываться, на тебя уже и так зуб точат.
— Разумеется, я откажусь, — раздраженно ответил Архипов. — И откуда только ты все знаешь?
— От Первухина, — спокойно сказал Коля. — Он был сегодня у меня на заводе. Он член комиссии, которая проверяет мой партком.
«Мой завод, мой партком… князь удельный», — все с тем же раздражением подумал Архипов, но сказать ничего не успел: Коля уже повесил трубку.
Пучков был дрянной человек и плохой инженер, но всегда «на плаву», на каких-то хороших местах, другим и не снилось.
Когда Архипов и Зариньш учились на втором курсе, Пучков поступал в аспирантуру. Все в институте знали, что он идет на место, которое предназначалось его однокурснику Зяме Брунштейну.
Зяма уехал на Урал, работал мастером, потом начальником цеха, потом главным технологом. Сколько на свете главных технологов? Тьма. А Зяма Брунштейн — один. То, что умеет Зяма, умеют очень немногие. Предвидеть. Конкретно предвидеть, как оно должно развиваться дальше, как оно будет выглядеть, когда мы до этого доживем. Если доживем.
После аспирантуры Пучков мелькал то там, то здесь. Потом вдруг исчез с горизонта. Оказалось, работал в Париже, в ЮНЕСКО.
Следовало бы послушаться Колю, не отказываться от Пучкова — черт с ним! — не злить Филимонова. Но ведь тот наверняка прочит его не на рядовую должность, рядовыми Филимонов не занимается. Значит, на командную. А это стыдно. Стыдно сажать Пучкова на командную должность. Над Архиповым станут смеяться: «Ишь взял дурака — не захотел портить отношения с начальством…»
Утром, выглянув в окно, Дмитрий Федорович увидел, что его черная «Волга» уже стоит во дворе, а шофер вышел из машины и разговаривает с тетей Паней, которая гуляет в садике со своей рыжей кошкой.
Тетя Паня работала когда-то лифтершей в их доме и была, по существу, главным воспитателем послевоенных голодных веселых мальчишек, что носились здесь по чердакам и лестницам. Она все про всех знала, все видела и помнила, могла дать подзатыльник, если считала нужным, или сунуть в руку пряник, твердый, точно каменный, но когда разгрызешь, то очень вкусный.
Митина мать, Нина Константиновна, за глаза называла ее «домовой». Мите это не нравилось. Он любил тетю Паню…
Торопясь, глотая обжигавший горло кофе, Дмитрий Федорович пытался вспомнить, что такое неприятное не то случилось вчера, не то приснилось ночью. Ах да. Пучков!
Он сбежал по лестнице и вышел во двор. Тетя Паня, оглядев его, сказала:
— Хорош! Только невеселый. Ты чегой-то с утра невеселый? Утро надо весело начинать, а то до вечера еще чего случится.
Все так и вышло, как она сказала: до вечера случилось самое неприятное. Позвонил Филимонов, сказал уверенно и четко:
— Я к тебе Пучкова подошлю. Его надо делать замом по науке.
— Но зам по науке у меня есть, — сдерживаясь, ответил Архипов.
— Кто?
Как будто он не знал кто!
— Кутс.
— Ты же провожаешь его на пенсию.
— Кто это сказал?
— Это я сказал, — спокойно произнес Филимонов и, не дав Архипову ни секунды, закончил: — Значит, договорились, я подошлю Пучкова.
Некоторое время Архипов сидел с телефонной трубкой в руке, потом положил ее на рычаг. «Вот оно что. Он понимает, что я не возьму Пучкова на место Кутса, он это прекрасно понимает! Выходит, он меня просто подвесил, вот и все, и дело тут даже не в Пучкове. Он разом припомнил мне все: и Кутса, и ту неудачу на испытаниях, и мало ли что еще».
Вошел, постучавшись, Первухин. Было видно, что он все знает.
— Если хотите, я переговорю с Львом Гавриловичем, — сказал он, усаживаясь в кресло.
— О чем? — спросил Архипов. Первухин взглянул удивленно:
— Разве не все ясно?
— Нет, не
