Из танка высыпал сразу весь экипаж и, ни слова не говоря, тут же принялся срезать густые ветви ольхи и прикреплять их проволокой к броне.
Шарик, утомленный долгим бездействием, помчался вперед, потом назад, без особой злобы гавкнул на старика — просто так, чтобы отметить, что он видит чужого, — а потом принялся сгонять в кучу коров.
Елень взял топор из рук Черешняка и указал ему на сидящего пастуха. Как только Томаш подошел, тот сразу поднял руки, чтобы дать себя обыскать, — видимо, и у своих ему это не раз приходилось делать.
В карманах ничего подозрительного не оказалось. Черешняк обыскивал все медленнее. Он взял из руки пастуха кнутовище. Это был обычный крестьянский кнут — сыромятный ремень на рукоятке из очищенного от коры орешника. Томаш сел и, прищурив глаза, посмотрел на коров. Это длилось всего какую-нибудь секунду. Они переглянулись со стариком; солдат, слегка вздохнув, встал и вернулся к танку, возле которого вполголоса разговаривали Вихура и Янек.
— Мое дело довести машину и передать вам.
— Но в этой машине пять мест. Ты же согласился подъехать.
— Только до командного пункта генерала.
— Мы там не останавливались.
— Это ты специально делаешь мне назло. Мотоцикл-то ездил к бронетранспортеру. А я под броней не люблю, мне душно...
— Возвращайся, Франек, я тебя не держу.
— Как? Через фронт...
— Ну тогда посиди немного здесь. Коров попасешь и наших дождешься.
— Черт! — выругался Вихура и в сердцах сдернул ветку маскировки. — Я не танкист.
— Поправь, — приказал ему Кос.
— Командир танка, ко мне! — окликнул его, подходя, поручник Козуб.
— Слушаюсь!
Под крутым откосом мотоциклисты копали могилу погибшему товарищу. Скорбно скрежетали о камни лопаты, горько пахла растертая о щебень полынь.
— Как с маскировкой?
— Закончили.
— Хорошо.
По склону сбежал подхорунжий Лажевский, с темным от пыли лицом, на котором струйки пота оставили светлые бороздки.
— Дорога к лесу свободна, — доложил он. — Можно двигаться.
— Поешьте. Останемся здесь до темноты.
— Потеряем часа три, — прикинул Кос.
— Генерал говорил, что каждая минута на счету, — вставил подхорунжий. — Я бы мог с тремя-четырьмя машинами...
Рука поручника тяжело легла на его плечо, прервав фразу.
— Ты давно на фронте? — спросил Козуб Даниеля.
— С первого сентября.
— А ты?
— Тоже примерно так. От Студзянок. Уже больше девяти месяцев.
— А я с тридцать шестого. Девятый год. — На мгновение, как пауза между двумя предложениями, наступило молчание. — Эти танки и мотоциклы можно потерять в одну минуту, а они нужны мне все в Крейцбурге.
Поручник повернулся и отошел походкой очень усталого и рано постаревшего человека.
Оба молодых командира с минуту стояли сконфуженные — правота была на стороне Испанца, хотя и противоречила их стремлениям. Лучше всего, пожалуй, об этом просто не думать.
— Мудрит, — буркнул Кос и, увидев, что Густлик с Томашем уже расстелили под кустами чистое полотенце, режут хлеб и открывают консервы, пригласил нового товарища: — Садись с нами.
— С удовольствием, — согласился подхорунжий и спросил, подходя к танку: — В штабе говорили, что вы вроде шлюз разрушили?
— Да. А ты к нам через Вислу?
— В сентябре. Из батальона Парасоль. Из Чернякува.
Они подсели к экипажу. Черешняк протянул гостю громадную краюху с куском консервированной колбасы в палец толщиной, которую солдаты окрестили «второй фронт».
Саакашвили налил ячменного кофе из двухлитрового танкистского термоса.
— У вас есть связь с генералом? — спросил Даниель, сделав первый глоток.
— Старик не любит пустой болтовни, — ответил Кос.
— Ты давно его знаешь?
— Когда мы с Густликом прибыли в часть на Оку, он был уже командиром.
— А телеграфистку?
— Ее раньше. С ней мы в одном эшелоне ехали из Сибири.
— Хороша...
— Местами... Мне нравится тайга, особенно кедры.
— Я о твоей девушке, о Лидке.
— Почему ты решил, что она моя? — улыбнулся Янек.
Слова Даниеля ему польстили. Пусть и не в точку попали, но были они чем-то приятны, как благодарность в приказе.
— Я же не слепой, — ответил тот, жуя бутерброд. — Видел, как она на тебя смотрит. Влюбленную дивчину я за километр узнаю.
— А ты лучше поменьше поглядывай в ее сторону, — задиристо посоветовал Саакашвили. — Так не так, а Лидка в нашем экипаже на любого может рассчитывать, как на брата.
Лажевский вдруг посерьезнел и, внимательно взглянув на грузина, коротко произнес:
— Хорошсг.
Разговор прервался. Чтобы нарушить как-то молчание, Густлик спросил:
— А почему тебя кличут Магнето?
— Прозвище. Завожусь с пол-оборота.
Черешняк поднялся и с куском хлеба в руках направился в сторону пастуха, который так и сидел на прежнем месте, не меняя позы.
— Лихо твои ездят, — похвалил Саакашвили, стремясь сгладить впечатление от своих слишком резких слов. — Не поспеешь за ними.
— Тех, что медленно ездили, пули догнали.
Они внимательно присматривались друг к другу — три часа в совместной операции стоят трех месяцев знакомства.
Вернулся Черешняк; подхорунжий ухмыльнулся:
— То из-за банки консервов ты, как тигр, дерешься, а то не только меня угощаешь, но и фрицу подносишь, — показал он на хлеб с консервами.
— Одно дело, когда хотят силой взять, другое дело — самому дать, — ответил Томаш, кивнув на немца. — На Висле заступом его прибил бы, а здесь — подам хлеба, пусть лопает.
— А может, здесь, на Одре, он и сам твоего не захочет. — Густлик попытался сбить с толку заряжающего.
— Взял же, однако, — серьезно ответил Томаш. — А мы долго задерживаться здесь не станем. Вот посадим Гитлера в клетку — и сразу оглобли назад, на Вислу.
Беседа становилась все ленивее, и под охраной разведчиков Лажевского танкисты позволили себе минут сто с небольшим вздремнуть.
Проснулись они от холода. Силуэты мотоциклов и танков, укрытых ветвями маскировки, различались еще четко, но в углублениях карьера уже сгущался мрак. На фоне склона, рыжевшего в свете заката, темнела звезда над свежей солдатской могилой. Возле переднего танка поручник Козуб собрал командиров и механиков на инструктаж.
— На каждом перекрестке сверять маршрут по карте. Лучше постоять полминуты, чем заблудиться. Ночью с дороги сбиться нетрудно.
Намечали возможные варианты маршрутов, отмечали ориентиры, когда со стороны стада коров к ним приблизился старик пастух, снял шляпу с обтрепанными полями и, опираясь на кнутовище, проговорил, не поднимая головы, но отчетливо и громко:
— Я могу показать дорогу.
С минуту стояла тишина. Никто ему не отвечал. Козуб не спешил воспользоваться этим предложением. Немец почувствовал настороженность и недоверие, однако сделал еще шаг вперед и, подняв выцветшие на солнце глаза, стал объяснять, стараясь подбирать слова попроще:
— Один сын в Польше. — Он начертил кнутовищем на песке крест. — Второй на Крите, третий и четвертый в Сталинграде. — Рукоять кнута заключила в прямоугольник это кладбище из четырех крестов. — Я могу показать дорогу, — повторил он.
Козуб кивнул головой, подхорунжий Лажевский взял пастуха под руку, подвел к переднему мотоциклу и, усаживая сзади себя на сиденье, произнес:
— В Крейцбург.
Заработал первый включенный мотор. Немец поднял кнут и указал вперед. Разведотряд стал подниматься по склону. Машины, выбираясь из карьера, с минуту вырисовывались на фоне неба, затянутого дымом войны, а потом проваливались за линию горизонта и двигались, похожие на темные шапки переплетенных кустов.
Вечерело. Двигались сквозь сумрак, сквозь то странное смешение света и тьмы, когда предметы теряют свои очертания, становятся неузнаваемыми, хотя дорога еще ясно различима и можно двигаться на полной скорости. Козуб, как видно, не впервые пользовался этим и еще до наступления темноты вывел отряд к опушке леса.
Лес оказался неспокойным. В нем располагались какие-то войска. Чьи-то танковые колонны меняли позиции, тягачи тащили по просекам орудия. Однако это движение, которое при свете дня неизбежно привело бы к столкновению, сейчас, в темноте, лишь маскировало продвижение их отряда.
Налетели самолеты, сбросили где-то впереди, неподалеку, десятка два бомб, чем вызвали, на руку танкистам, еще большую суматоху и неразбериху. Передовой отряд просачивался все дальше на запад. Дозорный мотоциклист на полной скорости мчался впереди по лесной дороге от укрытия к укрытию, исчезая на мгновение где-нибудь в тени, высматривая путь, чтобы потом снова рвануться вперед. Выскочил на пригорок. Впереди открылся вид на объятые пламенем строения, вокруг которых суетились солдаты, пытаясь потушить пожар водой из ведер.
