народовластия, а не на замещение таковой даже самыми совершенными процедурами представительства.
Руководствуясь опытом Китая, консолидировавшего население вокруг идеи «преодоления бедности», теоретическими представлениями А. Маслоу в «иерархии потребностей» и оценкой социальной реальности постсоветской Центральной Азии (в Казахстане 50 % населения живет на доход в 1300 долл, в год)[332], представляется наиболее продуктивным поиск искомой идеи, способной объединить граждан в достижении поэтапно осуществляемой политики повышения благосостояния нарпода. При этом следует исключить негативный опыт советской перестройки, а именно опережающего движения в сторону либерализации политических режимов.
Об обязательности сильной властной вертикали в модернизации новых независимых государств Центральной Азии, в том числе гарантирующей предотвращение тенденции клановой фрагментации стран, говорит директор Института международного и регионального сотрудничеств при Казахстанско-немецком университете профессор Булат Султанов: «Здесь очень важно, чтобы соперничество между кланами не привело к расколу государства. То, что мы видим в Ираке и Ливии, должно быть большим и серьезным уроком для политических элит ЦА». Говоря о социально-политической реальности некоторых стран Ближнего Востока, очевидно имеющих сходство с постсоветской Азией, он подчеркивает: «Там существуют интересы племен, родов, интересы регионов. Поэтому для того, чтобы держать их всех в состоянии единой страны и управляемости, нужен сильный режим. Американцы сказали, что нужна демократия, сняли режим Саддама Хусейна, Каддафи, сейчас им Асад не понравился. И в результате сегодня эти страны ввергнуты в состояние хаоса. Пройдет очень много времени, пока ситуация не «устаканится. Ситуация в ЦА очень сложная, и понятно, что хотелось бы провести как можно быстрее демократические, общественные, политические, экономические реформы, но тут нужно руководствоваться главным принципом врачей “не навреди”. Нужно очень деликатно подходить»[333].
Однако в противоположность Б. Султанову, высказывающему опасения по поводу деструктивного потенциала клановой дифференциации, способной в условиях нарастающей общественной активности стать катализатором сецессии центральноазиатских государств, другие эксперты полагают, что модернизация постсоветских социумов (по Ф. Фукуяме) через урбанизацию, глобальную мобильность населения, иностранные инвестиции, рост образования, порождающих «новые коалиции интересов», приведет к естественной депривации традиционных институтов[334]. В ответ на такое утверждение следует заметить, что советская политическая элита, в отличие от современной национальной, прилагала большие идеологические, пропагандистские, социально-политические меры для искоренения «патриархальных рудиментов», а азиатские союзные республики были вовлечены в поистине грандиозные революционные модернистские проекты, однако все это, как показала актуальная реальность, не устранило клановую организацию.
В настоящее время азиатские кланы являются органическим элементом политической надстройки и социального процесса, поэтому рассчитывать на их естественную ассимиляцию вряд ли справедливо.
В целом наиболее реалистичным представляется позиция Эдварда Шатца, профессора Университета в Торонто, автора книги о казахстанских кланах[335], который призывает воспринимать традиционные институты как данность, а не «как символ отсталости». Это «просто социальный и политический факт, – говорит он, – имеющий как негативные, так и позитивные аспекты»[336].
Конструктивно выглядят и его указания на возможность использования позитивного потенциала клановой организации. Говоря о кланах, он отмечет: «Хорошо, по сути, у нас есть готовая социальная сеть, которая готова к использованию. Почему бы не использовать ее для какого-то позитивного развития? В Кении это, возможно, осуществление ирригационных проектов или дорог соответствующими фондами центрального правительства совместно с местной сетью, обеспечивающей проект рабочей силой. В Казахстане может быть совсем по-другому, учитывая более быстрое экономическое развитие этой страны.
Но тем не менее вся идея состоит в том, чтобы признать, что это ресурс для казахов. Это не то, за что надо стыдиться или беспокоиться о том, чтобы не быть отсталым или что-то в этом роде. Нет, это просто часть казахской национальной традиции – знать свое родственное происхождение, и это определенным образом сказывается на личности. Почему бы не подчеркнуть положительные виды потенциальных траекторий для этого социального факта? И я не знаю, как именно это будет выглядеть – самим казахам придется вести такой разговор. Но я думаю, что разговор должен состояться, отчасти потому, что никто не знает – даже Назарбаев не знает – что последует за Назарбаевым. Как я уже сказал, несмотря на своего рода ядро клановой клиентуры, режим вполне способен встроить интересы клана в более широком обществе. На то, что случится после Назарбаева, нет никаких достоверных предположений. Нет никаких позитивных гарантий того, что это произойдет после Назарбаева. Так почему бы не создать очень конструктивную динамику в отношении родственных, клановых связей и почему бы не начать ее сейчас? Это мой ответ»[337].
Сказанное позволяет предположить возможность двух вариантов социально-политического развития клановой организации постсоветских республик, показанных в нижеприведенной схеме.
Может быть, излишне драматично, но все же достаточно точно раскрывает социальные тенденции первый отрицательный вариант социально-политической перспективы клановой организации постсоветской Центральной Азии, ведущей к фрагментации стран, изложенный в заключительной части аналитического доклада главного редактора интернет-ресурса «ЦентрАзия» В. Н. Хлюпина. По этому поводу он пишет так: «Самая большая угроза государственности ЦА-режимов – не внешняя экспансия, а внутренняя нестабильность, обычно порождаемая отнюдь не стихией низового народного протеста, а разложением и войной элит.
Схема. Два варианта социально-политической перспективы кланов постсоветской Центральной Азии
Непродуманное реформаторство – первый признак болезни и загнивания элиты. Власти понимают, что не могут управлять по-старому, но не знают, как преодолеть косность элитной бюрократии, которая дружно подхватывает и доводит до полного абсурда любую светлую идею Главного реформатора.
Политический ландшафт скуден как выжженный солнцем устюртский такыр, проблески растительности чахлые, окрас защитный, конфигурация саксаулообразная.
Медленно, но верно идет процесс постепенной Бастустанизации – формируются изолированные геополитические мини-анклавы (долины, районы), до которых не доходит Власть Центр. Там свои – фактические мини-президенты и гап-правительства («гап» – дружеские сообществ пловоедов). «Чайхонизация» местной власти – хоким (назначенец центра) вроде бы как и есть, но реально мобилизовать население он может только при помощи местных сообществ, группирующихся в махаллях по своим любимым чайхонам»[338].
На слабость институтов, неконсолидированность элит территориальное и клановое размежевание как основную угрозу социально-политической стабильности стран Центральной Азии указывает российский политолог А.В. Кортунов[339]. О том, что события в Кой-Таше (где произошло столкновение сторонников бывшего президента А. Атамбаева и правоохранителей) «уже фактически разделили киргизский народ на северных и южных», заявила правозащитница Рита Карасартова. Киргизский оппозиционер Равшан Джеенбеков сказал, что «разделение север – юг уже началось и снять его с повестки дня за полгода-год невозможно, тем более в бедной стране»[340].
Вряд ли справедливо полагать, что тенденция клановой дифференциации, ведущей к фрагментации стран постсоветской Центральной Азии, является единственным потенциальным направлением общественного развития. Нарастание общественного разочарования в возможности воспроизводства всеобщего благополучия на основе
