На обратном пути Арчи остановился около рояля.
— Эй, приятель… ты знаешь Ван Мэна? Вана Моррисона? Можешь сыграть «Жаркую сторону дороги»?.. Яркую… «Яркую сторону дороги», — поправился он, стараясь говорить как можно четче.
Пианист кивнул:
— Конечно.
С легкостью истинного профессионала он перешел к вступительным аккордам.
Арчи встал перед роялем и поднял стакан.
— Дамы и господа, — начал он.
Арчи умел привлечь всеобщее внимание. Он поднаторел в провозглашении тостов в качестве шафера, распорядителя на вечеринках.
Он увидел, что Эмми смотрит на него с легкой тревогой. Может, взять да и вернуться на место? Ему не хотелось ее смущать. Но нет! Он хотел поднять тост за своего друга, за друга, который должен был бы находиться здесь. Никто ведь не станет возражать?
— Эта песня посвящается моему другу Джею, — обратился он к остававшимся в баре гостям. — Мы были друзьями с тех пор, как были вот такого роста. — Он показал совсем невысоко от пола. — Мы выросли вместе. Совершали все обычные поступки, пока взрослели. Присматривали друг за другом. Но, к несчастью, он умер несколько недель назад. В любом случае это была его счастливая песня. Когда мы куда-то ездили, он первым делом приносил в машину эту запись.
На секунду воцарилась полная ужаса тишина, пока остальные гости в вагоне осознавали сказанное. Эмми застыла. Но потом кто-то в дальнем конце вагона поднял свой бокал.
— За вашего друга! — смело произнес он. И через несколько мгновений другие последовали его примеру, пока весь бар не объединился в этом тосте, и пианист заиграл названную песню.
Арчи держал стакан и улыбался. И стал подпевать, на удивление мелодично.
Эмми встала, не совсем понимая, что же предпринять, не попросить ли персонал бара, чтобы Арчи деликатно вывели из вагона. Потом она увидела, что никто как будто не возражает против этого импровизированного панегирика и люди прониклись его духом. Поэтому она подошла к Арчи, забрала у него стакан и поставила на стойку, а потом протянула к молодому человеку руки, предлагая потанцевать. Постепенно к ним присоединились другие гости, и ошеломленные официанты стояли в стороне, пока в баре были танцующие.
Переплетя пальцы с пальцами Эмми, Арчи кружил ее. «Она прекрасно выглядит», — подумал он и сообразил, что Эмми скинула туфли. Без них она едва доходила ему до плеча.
Пианист улыбался во весь рот, беря заключительный аккорд. Раздались аплодисменты, потом все разошлись по своим местам. Словно и не было этого спонтанного танца. Арчи слегка покачивался и моргал.
Эмми взяла его за руку.
— Идем, — проговорила она. — Тебе нужно поспать.
Она проводила его до купе, неся туфли в руке.
Арчи спотыкался, развязывая галстук и стаскивая смокинг.
— Прошу прощения, — сказал он. — Я, кажется, перебрал лишнего.
— Ничего. Не переживай. Это понятно.
— Я точно уверен, что ты не предполагала развлекаться караоке в баре «Восточного экспресса»…
— Это было чудесно. Всем понравилось.
— Удивительно, что нас не попросили покинуть поезд.
— Нас не могут взять и высадить в чистом поле.
Арчи рухнул на нижнюю полку. Со стоном уронил голову на подушку и тут же уснул.
Эмми осторожно укрыла его. Протянула руку, чтобы погладить по голове, но передумала. Ей вдруг захотелось утешить Арчи, но он мог посчитать это немного странным. Эмми потопталась на месте, не зная, что делать. Ей было неудобно оставлять его одного в таком состоянии. Очевидно, что он переживает смерть друга тяжелее, чем признается.
Заперев изнутри его купе, девушка перешла к себе, переоделась в ночную рубашку и халат и взяла книгу — подарок Арчи. Тихонько вернулась к нему в купе и, завернувшись в одеяло, села на табурет напротив кровати. Она посидит так пару часов и почитает на случай, если он проснется и захочет с кем-нибудь поговорить. Нельзя, чтобы Арчи думал, будто он один-одинешенек.
Поезд шел вперед сквозь чернильно-черную ночь, не смущаясь отсутствием луны и звезд, которые сразу после полуночи скрылись за облаками. Внутри поезда в воздухе разливалась дремота по мере того, как пассажиры один за другим отходили ко сну, их кровь бежала медленнее после жирной пищи и вина. Состав, чуть кренившийся на поворотах, действовал, как колыбель, успокаивая даже страдающих самой сильной бессонницей. Роберт прошел по коридору, радуясь, что все его подопечные благополучно водворились на ночь по своим купе, и сам отправился подремать на своей койке. Если ночью кому-то что-то понадобится, им стоит только позвонить. А встанет он, едва забрезжит рассвет, всего через несколько часов.
В своем купе Имоджен лежала в объятиях Дэнни. Он крепко спал, тесно прижавшись к ней. Она наслаждалась теплом его тела, их дыханием в унисон, но ей было тревожно. Имоджен не понимала, что таит в себе будущее. Ей надо о многом подумать. Принять много решений. А пока она сполна насладится, что Дэнни с ней.
Засыпая, Имоджен подумала, что, наверное, бабушка не это имела в виду, когда заказывала для нее билет…
Глава двадцать вторая
И вот так начался роман Адели с Джеком Моллоем.
Она этим не гордилась. И оправдать его не могла, разве только сказать, что этот роман подхватил ее и унес, и она практически ничего не решала. Звучало это нелепо, но Адель чувствовала, что этому суждено было произойти, что Джек был послан ей, чтобы переменить ее жизнь и мироощущение, и она не могла этому помешать.
Условия были ясными. Адель знала, что она — одна из многих женщин, которым он изменял. Джек носил свою неверность, как почетный знак, однако был настолько обезоруживающе открытым и честным в данном отношении, что она не могла его осуждать.
Открытость и честность со всеми, кроме жены, конечно, которую он вознес на пьедестал. Он никогда не скомпрометировал бы свой брак, у него и в мыслях не было покинуть Розамунду. У всех Джек был во временном пользовании. Своим возлюбленным он никогда ничего не обещал. Также, сознавала Адель, он был трусом. Ему нравилось его положение в обществе, его дом, социальный статус Розамунды и, разумеется, фамильные деньги. Он никогда не променял бы налаженную жизнь на свои похождения.
Адель по глупости приняла его условия. Ведь она не собиралась бросать Уильяма. Ей тоже нравилась надежность ее положения жены врача, но, по-видимому, не скука, ругала она себя. Не поэтому ли она открывала галерею? Разве этого возбуждения было мало?
В те моменты, когда Адель могла рассуждать здраво, в тишине кухни, когда она пила какао с миссис Моррис, голос разума приказывал ей уйти, пока она не пострадает — или, более того, не попадется. И то и другое было в равной степени вероятно, но второе вылилось бы в катастрофу. С собственным страданием Адель справилась бы, но причинить боль Уильяму не могла.
Несмотря на свои приключения, Адель глубоко любила мужа. Просто в последнее время из-за его поступков она казалась себе совсем незначительной. Складывалось впечатление, что Уильям прекрасно справляется с жизнью в новой клинике при помощи своего секретаря, а миссис Моррис ухаживает за ним дома. Адель просто не понимала, где ее место, зачем она нужна. Иногда за завтраком, когда Уильям был особенно поглощен своими заботами, он смотрел сквозь нее и не слышал ни слова из того, что она ему говорила. Адель соглашалась, что прежде ее разговоры могли быть невыносимо скучны, но положение дел изменилось теперь, когда она открыла-таки галерею, и ей действительно казалось, что муж мог бы проявить хоть малейший интерес. Вместо этого он, похоже, считал, что достаточно вручить ей незаполненный бланк из чековой книжки для покрытия расходов. Ей не нужны были его деньги. Она хотела его восхищения.
А Джек не скупился на похвалы и всегда был способен побудить ее к достижению все более серьезных целей. Он руководил Аделью, лепил ее, подзадоривал. Он учил ее, как отличить хорошую живопись от великой, как распознать копию или подделку, как оценить ущерб, как проверить происхождение работы. Адель входила в сложный мир, и одного хорошего чутья было недостаточно, требовались знания и опыт. И Джеку было очень приятно иметь усердную и старательную ученицу. Он сопровождал ее на выставках и аукционах по всей стране и в студиях художников, на вернисажах и частных просмотрах.
Если бы Адель смогла этим и ограничить их отношения, они были бы совершенно оправданны. Джек был бы ее советником, и ничего больше. Но свидания никогда не заканчивались в аукционном доме или торговом зале. Они неизбежно длились, и именно эта часть так пьянила Адель. Она не представляла, что ее разум и тело могут получать такой заряд жизненной энергии. Ей казалось, что она способна покорить мир. Но в то же время ее никогда не покидало чувство вины; она знала, что не может равнодушно вести двойную жизнь.
