– Вы Франсуа Шато, это я знаю, – сказал Адамберг.
– Поздравляю. Вопрос исчерпан.
– Но вы также сын Максимилиана Бартелеми Франсуа Шато, который, в свою очередь, является сыном Максимилиана Шато.
Шато-Робеспьер застыл, и Данглар с Вейренком на другом конце Парижа последовали его примеру.
– Что? – спросил Вуазне, и все посмотрели на него.
– Так звали отца и деда Робеспьера, – быстро пояснил Данглар. – В семье Шато детям давали имена Робеспьеров.
Президент Шато вдруг разъярился, совсем как Неподкупный, когда подвергался нападкам, ударил кулаком по столу, его тонкие губы гневно задрожали, и он ринулся в наступление.
– Комиссар в опасности? – спросил Керноркян.
– Помолчите, черт возьми, – шикнул Вейренк. – Там недалеко Ретанкур.
Узнав, что она находится в непосредственной близости от Адамберга, все тут же успокоились, Ноэль в том числе. И снова придвинулись поближе к телефону.
– Предатель! – кричал Шато. – Я простодушно призываю вас на помощь, а вы, гнусный лицемер, воспользовавшись моей доверчивостью, роетесь, словно крыса, в делах моей семьи!
– “Гнусный лицемер” – любимое выражение Робеспьера, – вполголоса прокомментировал Данглар.
– А если и так? – продолжал Шато. – Да, вся наша семья состояла из ярых робеспьеристов, и, поверьте мне, я этого и врагу не пожелаю!
– Почему же вы не унаследовали священные имена?
– Надо сказать спасибо моей матери! – заорал Шато. – Она сделала все, чтобы уберечь меня от этих сбрендивших фанатиков, и утонула на моих глазах, когда мне было всего двенадцать! Ну что, вы довольны, господин комиссар?
Он встал, сдернув парик, и в бешенстве бросил его на пол.
– Маски сорваны, – сказал Данглар. – Вторая пробка выскочила из бутылки.
– А что, бывают бутылки с двумя пробками? – спросил Эсталер.
– Разумеется, – сказал Данглар. – Помолчите. Слышите, течет вода. В кабинете есть умывальник, возле кофемашины. Возможно, он смывает грим.
Шато яростно скреб себе лицо, с которого стекали белые струйки. Когда он вытерся, беззастенчиво фыркая и отплевываясь, его кожа снова приобрела бледно-розовый оттенок. Вернувшись на свое место со смешанным выражением высокомерия и подавленности, он протянул изящную руку, на этот раз чтобы попросить сигарету.
– Вы достойный противник, комиссар, и вас следовало бы отправить на гильотину заблаговременно, – сказал он чуть ли не с улыбкой, которая сегодня была скорее несчастной. – В авангарде, так сказать. Вы же сейчас как раз об этом подумали, да? Что моя безумная семейка возвела меня на трон в качестве потомка Робеспьера? Что меня зомбировали с детства, облекая этой высочайшей миссией? А так оно и было. Кузнецом моего счастья был дед, вздорный старик, поскольку его самого воспитали в атмосфере культа. Моя мать противилась этому, а отец оказался слабаком. Мне продолжать?
– Будьте так добры. Мой дед, по которому катком прошлась война, тоже был кретином и деспотом.
– Старик взялся за мое воспитание, когда мне исполнилось четыре года, – сказал Шато, немного успокоившись. – Он заставлял меня зубрить тексты, а также имитировать осанку, мимику и интонации Неподкупного, внушая мне к тому же, что врагам доверять нельзя, а со всеми остальными лучше проявлять осторожность и что вкупе с нравственной чистотой это должно стать для меня основными заповедями жизни. Этот старый напыщенный идиот был убежден, что является потомком великого человека. Мама помогла мне выстоять. Каждый вечер, словно Пенелопа, она распускала то, что старик успевал наворотить за день. А потом ее не стало. Я всегда думал, что дед специально расколол лодку, на которой она утонула. Как и приличествует Робеспьеру, он уничтожил препятствие, возникшее между нами. После ее смерти его диктатура ужесточилась. Но все-таки мне было уже двенадцать лет, и щит, выкованный матерью, был готов. Тогда старик обнаружил на своем пути новое препятствие – меня самого.
Адамберг прекратил ходить туда-сюда перед его столом, и они снова закурили. Утратив все свое величие, Шато, в синем фраке Робеспьера, с наполовину разгримированным лицом в белых разводах, венчиком намокших волос вокруг лысины и опухшими глазами, являл собой величественное, но печальное зрелище. Он мог бы показаться смешным. Но его отчаяние, изысканность позы и шутовской вид тронули и смутили Адамберга. Он, Адамберг, сам добивался этого поражения, даже краха, в интересах следствия. Дойти до второй пробки, до осадка. Но какой ценой!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Его сотрудники, затаив дыхание, думали приблизительно о том же, но общие чувства сумел выразить только Эсталер:
– Грустно это все, правда?
– Мой отец любил Наполеона, – сказал Вуазне, – но он же не требовал, чтобы я отправился завоевывать Россию. Хотя я со своими рыбками приводил его в отчаяние.
– Тихо, – прошипел Данглар.
– Но тем не менее, – продолжал Шато, выдыхая дым, – вы в своих подозрениях зашли еще дальше. Вообразили, что старик извратил мою личность, словно кузнец, деформирующий железный прут. И что я настолько вжился в роль “избранника”, которую он на меня навесил, что по сей день воспроизвожу, так сказать, разрушительную модель поведения Робеспьера. И что это я уничтожил членов моего собственного Конвента. Так вы думаете. И вот тут, комиссар, вы заблуждаетесь.
Шато сжимал и разжимал пальцы на груди, сминая намокшее кружевное жабо, словно хотел ухватить или погладить что-то. Адамберг уже накануне заметил у него этот судорожный жест. Кулон, предположил он, талисман, портрет матери, несколько волосков.
– Почему же, обладая “щитом”, доставшимся вам от матери, вы все же основали Общество и выбрали себе ненавистную роль?
– Я с пятнадцати лет умею блестяще перевоплощаться в Робеспьера. Даже после смерти деда этот персонаж неотступно преследовал меня, контролируя все мои слова и действия, он установил за мной слежку и не отпускал ни на шаг. Тогда, развернувшись, я столкнулся с ним, так сказать, лицом к лицу. Лицом к лицу, комиссар. Мне не терпелось поставить точку, расквитаться с ним. И я вцепился в него и не отпускал, беспрерывно играя его. Теперь уже он мое творение, а не я – его. Пришла моя очередь дергать за ниточки.
Адамберг покачал головой.
– Мы оба устали, – сказал он, садясь, и раздавил в пепельнице окурок.
– Устали.
– Ваши партнеры-основатели, как их там?
– Блондин и Брюнет.
– Блондин и Брюнет в курсе всего этого?
– Что вы, еще чего не хватало. Я бы попросил вас, если вообще имеет смысл просить о чем-то представителей правопорядка, так и оставить их в счастливом неведении.
Глава 22
Кромс не стал еще хорошим поваром, но прогресс был налицо. Баранья нога в его исполнении оказалась правильной средней прожарки, а консервированная зеленая фасоль – вполне приемлемым гарниром. Данглар щедро разлил вино, и прежде чем снова перейти к делу, Адамберг позволил себе спокойно поужинать. Его помощники поняли это и непринужденно болтали, перескакивая с одной темы на другую, чем привели в восторг Кромса, который не больше отца имел склонность к словесным поединкам. Да и Адамберг отвлекся от клубка водорослей, который оставался все таким же плотным и непроницаемым.
Они сели пить кофе у разожженного камина. Данглар слева, на своем обычном месте, Адамберг справа, закинув ноги на подставку для дров, Вейренк в центре.
– Ну, что скажете? – спросил Адамберг.
– Он показался мне вполне искренним, – сказал Данглар.
– Не более чем во время нашего обеда на набережной Турнель, – скептически отозвался Вейренк, – когда он скрыл от нас, кто играет Робеспьера. Впрочем, он не обязан был ставить нас в известность.
– Возможно, бутылка таит в себе и третью пробку, – сказал Адамберг.
– Попадаются бутылки и с девятью пробками, понятное дело, – сказал Данглар, подлив себе вина.
– Ну, вам они не страшны.
– Пробок я не боюсь, это верно. Они у меня выскакивают как чертики из табакерки.
