Кромс, выпив лишнего, уснул прямо за столом, положив голову на руки.
– Он уверяет, что дергает за ниточки своего персонажа, – сказал Адамберг. – В смысле, играя Робеспьера, обыгрывает его. Но когда сегодня вечером он предстал передо мной в его облике, разъяренно выкрикивая “предатель”, “гнусный лицемер”, “бастард и сын народа”, не похоже было, что Шато правит бал. Как будто, стоит ему облачиться во фрак, в данном случае синий, который он надевал на праздник Божества…
– Верховного Существа, – поправил Данглар.
– Он как будто, – продолжал Адамберг, – утрачивает герметичность и буквально впитывает своего персонажа, совершенно не контролируя его. Робеспьер чувствует себя в нем как дома, и тогда Франсуа Шато исчезает. От него ничего не остается. Хотя он пытался убедить меня в обратном. И вот тут он опять солгал. А при этом он явно страдал. И на его улыбку больно было смотреть.
– “На его улыбку больно смотреть. Его страсть, определенно выпив у него всю кровь и иссушив кости, пощадила только нервную систему, он похож на кота, которого когда-то утопили, а затем гальванизировали, или, возможно, на рептилию, которая вдруг замирает и взвивается с чудовищной грациозностью и непередаваемым взглядом. И все же не следует заблуждаться, он вовсе не внушает ненависти; мы испытываем к нему болезненное сострадание, смешанное с ужасом”[8], – процитировал Данглар.
– Это про него?
– Да.
– Как тебе пришло в голову заняться именами его семейства? – спросил Вейренк.
– Я подумал, что, раз Шато настолько проникся образом своего героя, тут не обошлось без родственных связей. Тогда я еще не знал, что у Робеспьера не было детей.
– Да, он не оставил потомства, – подтвердил Данглар. – Женщины и вообще все, что имело хоть какое-то отношению к сексу, приводило его в ужас. Вследствие чего, даже не отдавая себе в этом отчета, он и выработал столь часто упоминаемое им понятие “порока”. В шесть лет он потерял мать. Правда, она мало уделяла времени маленькому Максимилиану, постоянно беременела, а потом умерла при родах. После ее смерти образцовый отец и хороший адвокат из Арраса дома почти не появлялся и в итоге вовсе исчез, бросив четверых детей. В шесть лет Максимилиан стал главой семейства, не получив ни грана любви. Говорят, ребенок буквально окаменел, и никто никогда не видел, чтобы он играл или смеялся.
– По-моему, это описание подходит и к Шато, – сказал Вейренк.
– Даже очень подходит.
– В обнаженном виде, – сказал Адамберг. – Я хочу сказать, когда он сбрасывает оболочку Робеспьера, Шато кажется скорее асексуальным.
– Если бы Робеспьеру на жизненном пути не подвернулась Революция, – сказал Данглар, – он, возможно, будучи незаметным адвокатом в Аррасе, и правда был бы похож на нашего Шато. Одаренный, зажатый, экзальтированный, не умеющий выразить свои чувства. Он ни разу не смог подойти к женщине. А уж видит бог, они безумно его любили. Но потомства нет. Ни его сестры, ни брат не продолжили род. Может, Максимилиан и согрешил пару раз, пусть даже всего один раз, прежде чем стать Робеспьером. Но вряд ли.
Данглар задумчиво замолчал и нахмурился, напоминая застывшего в нерешительности, недовольного и настороженного зверя.
– Черт возьми, – сказал он. – Шато! Нет, нет, ничего сейчас не говорите, а то я забуду.
Майор прижал бокал к губам, прикрыв глаза.
– Вот оно, – сказал он. – Помните ту историю про слухи. Я совершенно выбросил ее из головы. Она чуть было не ускользнула от меня, как кошка в саду.
– Давайте уже, майор, – сказал Адамберг, вытаскивая сигарету из своей пачки. Завтра он оставит ее Кромсу, стащив у него еще несколько сигарет. Он обожал курить сигареты сына. Но воровать у спящего нехорошо.
– Существует легенда о тайном сыне Робеспьера, – продолжал Данглар, – родившемся в 1790 году. Его звали Дидье Шато.
– Шато? – встрепенулся Адамберг.
– Как наш Шато.
– Продолжайте.
– Более того, его звали Франсуа Дидье Шато. Франсуа, как наш Франсуа. Имеется одно-единственное “доказательство” этого родства, а именно письмо. В 1840-м, когда Франсуа Дидье Шато исполнилось пятьдесят лет, на минуточку сам председатель апелляционного суда Парижа стал настойчиво добиваться должности для него. Для заурядного, заметим, провинциального трактирщика. Каким образом ничем не примечательный Франсуа Дидье Шато, “бастард и сын народа”, сумел так сблизиться с могущественным председателем парижского суда? Это первая загадка. В письме к префекту вышеупомянутый судья просит доверить трактирщику почтовую станцию в… – Данглар потер лоб, выпрямился и сделал глоток вина. – В Шато-Ренар, в Луаре, – быстро проговорил он с явным облегчением. – Более того, он отмечает, что его протеже имеет также рекомендации ряда высокопоставленных особ, в том числе мирового судьи, мэра и владельцев замка. Чем же этот трактирщик заслужил столь знатных покровителей?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Репутацией, – предположил Вейренк.
– Именно. Ибо в своем ответе, негативном кстати, префект… Дайте-ка мне ваш компьютер, комиссар.
– Вот, – сказал Данглар через несколько мгновений. – “…Ибо господин Шато, которого вы любезно мне рекомендуете, является родным сыном Робеспьера”. Заметьте, с какой уверенностью это пишет префект, можно сказать, без тени сомнения. Далее: “Я понимаю, что он не несет ответственности за свое появление на свет, но, к несчастью, его происхождение повлияло самым негативным образом на его суждения и манеру поведения, и он стал самым что ни на есть отъявленным радикалом”.
Данглар поставил компьютер на пол и с довольной улыбкой скрестил руки.
– Что-нибудь еще, Данглар? – спросил ошарашенный Адамберг, склонившись к своему помощнику, словно к волшебной лампе Аладдина.
– Мелочи, но все же. После смерти Робеспьера мать Франсуа Дидье вместе с четырехлетним сыном уехала в Шато-Ренар. Ходили ли о них слухи? Испугалась ли она за мальчика? Была ли его жизнь под угрозой? Вполне возможно. Ведь за несколько лет до этого многие боялись, что и маленький узник Тампля представляет опасность. Потому что голос крови пробуждается и требует отмщения. Как в случае мучеников из башни в Бреши.
– Что еще за маленький узник Тампля? – спросил Адамберг.
– Сын Людовика Шестнадцатого.
– А про тайного сына Робеспьера ничего больше нет?
– Существует описание внешности Франсуа, сделанное во время его службы в армии Наполеона. Это ничего не доказывает, но и не опровергает. Я хочу сказать, что он не выглядит гигантом с орлиным носом и черными глазами. По росту он не дотягивал даже до метра шестидесяти, у него были голубые глаза и светлые волосы, маленький нос и рот.
– И впрямь расплывчато.
– Но вот вторая загадка: через пять лет после неудачной попытки сделаться начальником почтовой станции наш трактирщик стал директором общественных экипажей. Государственных дилижансов! Вот так вот, – сказал Данглар, щелкнув пальцами. – Исключительно благодаря связям в высших сферах. На этом все, больше у меня в заначке ничего нет.
– Это немало, Данглар. Одно свидетельство префекта чего стоит.
– Что-то мне не верится, – сказал Данглар, – что Робеспьер переспал с женщиной. Откуда мы знаем, может, эта Дениз Патийо – так звали его мать, я только сейчас вспомнил, – забеременевшая вне брака, просто похвалялась родством со знаменитым человеком, дабы облегчить себе позорное существование матери-одиночки? Затем семья Шато увековечила эту легенду. И донесла ее до нашего нынешнего Франсуа. При условии, конечно, что он сам является потомком того Франсуа Дидье.
– Тут вот еще что, – сказал Вейренк. – Он ужасно похож на Робеспьера.
– Мы никогда этого не узнаем, – возразил Данглар. – Ни мы, ни семья Шато. Сделать анализ ДНК не представляется возможным, останки Робеспьера в конце концов были развеяны в парижских катакомбах.
– Здесь не истина важна, – сказал Адамберг, снова закинув ноги на подставку для дров. – А тот факт, что потомки Шато поверили в легенду. И дед вцепился в нее мертвой хваткой, как и его предки в свое время. Они раздували это пламя, превратившись в служителей культа. Так что остается думать нашему Франсуа? Что он потомок робеспьеристов, как он сказал мне, или Робеспьера собственной персоной? От этого многое зависит.
