Письмо будет найдено в Саксонском тайном архиве через 390 лет после смерти Ивана Федорова. Мы так и не знаем по сей день, получил ли Федоров ответ на это письмо.
Баторий
— Ну, садись! — сказал король и улыбнулся. Весело сверкнули зубы. А лицо у Батория было смуглое, с гладкой кожей. Движения легкие, точные, свободные. — Садись, печатник. Может быть, теперь тебя следует именовать пушкарем? Я познакомился с чертежами твоей пушки. Красиво. Только скажи, для чего мне такая пушка? Для парадов? Мне нужны пушки простые и дешевые. Придумал бы ты такую, чтобы заряжали ее не с дула, а как-нибудь сбоку или сзади. Да и чтоб после выстрела прицел не сбивался. Воз золота дам. Или же хороший фольварк подарю. Шляхтичем станешь. Я не побоюсь, что ты русский. Да и сам я не поляк. Что с того? Зато — польский король. Не тот поляк, кого польская мать родила, а тот, кто под польскими знаменами под ядра ходит.
Федоров сел, поморщившись. После долгой дороги болели колени и поясница. Он чувствовал себя неловко в Вавеле. Он давно здесь не бывал. А сейчас, до визита к Баторию, успел лишь сходить на могилу поэта Каллимаха. Надгробие Каллимаха работы известного скульптора Вита Ствоша Федоров считал выдающимся произведением искусства. Сейчас он зарисовал работу Ствоша. Дома, во Львове, они с Пилиповичем решат, какое надгробие ставить на могиле Геворка: то, проект которого он сделал еще в Остроге, или же более простое. Оно должно быть не хуже, чем шедевр Ствоша.
Да, Краков изменился. Теперь он стал совсем большим городом. Не меньше Вены. И Вавель после недавнего ремонта будто помолодел. Большой, красивый и праздничный дворец этот не походил ни на Кремль, ни на мрачную резиденцию Рудольфа II. В Вавеле была та легкость, стремительность, порыв, которых так боялись и в самих поляках их соседи. И Баторий, весь в белом, ловкий, веселый, смеющийся, был удивительно кстати в этом замке. Кто кому больше нужен: Польша Баторию или Баторий Польше?
Баторий говорил по-польски с акцентом, но легко подбирая нужные ему слова.
— Если я знаю о тебе, печатник, не все, то, во всяком случае, многое. Ты ездил в Вену предлагать Рудольфу какую-то пушку, но я не совсем уверен, что именно ту, которую ты хочешь отлить для меня. Нужны деньги? Видно, с мечтой о типографии ты не расстался, хотя не возьму в толк, для чего бы в Польше понадобились русские книги. Честно говоря, я плохо понимаю Московию, хоть успешно повоевал у вас много земель. И до Москвы дойду. Московитов я не боюсь. Опаснее Европа. Немцы. Да и с ними справимся. Только бы собственный сейм не помешал… Делай мортиру, печатник. Я тебя не забуду.
Федорову отвели домик неподалеку от Вавеля. Он не знал, почему его встретили в Кракове так хорошо. Двое слуг выполняли любое желание печатника. Еды давали на троих. Разрешали ходить по столице куда угодно. И даже не интересовались, сколько он намерен пробыть в Кракове. Но есть Федоров почти не мог. Его рвало даже после корки хлеба. Он пил отвар из фруктов, лежал, приложив к боку бутыль с горячей водой. А ходить по Кракову ему и вовсе не хотелось…
Побывал только у купца Фельтына Бертольдо, где взял деньги под залог своей мастерской. Даст золото и Баторий. Наверняка. Король, несомненно, умеет видеть не только себя в деле, но и само дело. Да помогут ли деньги, когда сил уже не осталось?
Впрочем, еще далеко не все решено. Король лишь кажется простодушным. Он, конечно же, хитер и опытен. И знает толк в военном деле. Для чего ему так богато украшенная дорогая мортира? Может быть, король догадался, что печатник хочет получить заказ на парадное оружие, которое не может быть использовано в войне против Москвы?
Федоров вспомнил глаза Батория — веселые, лукавые. Неужели король так хитер? Неужели он обо всем догадался? Но ведь другой возможности получить деньги нет. А свою разборную пушку и ручную бомбарду предложить Баторию он не может. Сейчас с царем Иваном заключен мир. Но кто знает, что замышляет король Польши? Налоги на войско вновь увеличены. Не к новой ли войне это?
Печатник оделся и вышел из дома. Был уже поздний вечер, но столица, кажется, и не собиралась спать. Вавель светился огнями. Куда-то проскакала кавалькада развеселых шляхтичей. На узкой улочке из одного дома в другой перебегали слуги с подносами, уставленными тарелками.
Счастливая победоносная Польша не скрывала своей радости. Она состоялась как держава великая и просвещенная. И жила таким радужным для нее 1583 годом. Она уже подарила миру Коперника. Она показала соседям силу польского меча. Она звала к себе в короли кого хотела, кто ей больше по душе — француза или мадьяра, немца или поляка. Короля избрали, как позднее избирали президентов.
Польша нравилась сама себе. Училась собою гордиться. И сверкающий огнями Краков никого не боялся и ни перед кем не прятался — красивый и державный город.
Федоров вспоминал свою беседу с Баторием. Собственно, это был даже не диалог, а монолог. Говорил король, а Федоров если и возражал ему, то лишь в уме, отлично понимая, что сейчас важно промолчать, прикинуться простачком. Надо выиграть время. И получить от короля деньги…
Баторий (вслух). Вы можете удержать свою Московию, но какой ценой! Вы будете на столетия отброшены в леса и болота. Ваши дети будут рождаться, стареть и умирать, так и не услышав ни разу звуков прекрасной музыки, не зная, что в мире существуют дворцы, а в этих дворцах — залы, освещенные тысячами свечей и ослепительными улыбками красавиц.
Федоров (в уме). Это случилось бы, король, если бы царь Иван сидел на престоле вечно. Но он смертен, как мы с тобой. Вы все ошибаетесь, считая Московию застывшей и неподвижной. Между тем следовало бы задуматься, как мы сумели так быстро оправиться от трехсотлетнего рабства. Кто знает, есть ли еще на свете народ, который, как волшебная птица феникс, умел бы выходить живым из огня, воскресать после пожара? Кто знает, король? Не вырвемся к морю сейчас, вырвемся завтра.
Баторий (вслух). Меня избрали польским королем. Я делаю то, что нужно Польше. Укрепляю ее. Учу чувствовать себя великой. Знаешь, что сделал бы я, если бы меня избрали царем Московии? Объявил бы войну всем соседям, разрешил бы себя завоевать и поработить. Надолго. И соседи принесли бы с собой грамоту. Они научили бы вас музыке, построили бы дворцы. В конце концов на месте Московии образовалась бы другая Московия. Такая же просвещенная, как Польша или Франция. Что отдали бы вы взамен? Своих богов и язык? Но это не главное, печатник. Поверь мне, семиградскому князю, ставшему польским королем…
Федоров (в уме). А мы сделаем то, чего вы от нас не ждете. Спокойно, неспешно мы будем строить свою страну. Мы вернем назад все то, что у нас отняли. Мы построили Москву. Вернем и Киев. Всему свой черед. Мы станем самым просвещенным народом на земле. У нас в каждом городе будут дворцы, школы, академии. А на каждой улице — музыканты.
Баторий (вслух). Пробил наш час! И ваш Курбский стоит у меня за спиной, когда я принимаю московских послов.
Федоров (в уме). Ну а наш еще пробьет. И вы будете удивлены в очередной раз, увидев Русь просвещенную и свободную. Уйдут времена кровавых царей. Мы завоюем свободу себе. И принесем ее другим.
Баторий. Почему ты молчишь? Не по душе мои слова?
Федоров. Разве я молчал? Мне казалось, что я отвечаю. Значит, задумался…
Что сегодня случилось с Краковом? Отчего он так пирует? Чем вызвано это веселье? Может быть, радостными предчувствиями шляхтичей, что скоро польские полки с лжецарем во главе пойдут на Москву? Понимал ли это печатник Иван? Но ему в ту ночь стало вдруг страшно.
Конечно, его жизнь не удалась. И конец близок. Но он еще успеет издать тысячу, две тысячи «Грамматик». Значит, появится еще десять тысяч русских, умеющих читать и писать. Это сильней посланных в Ливонию полков царя Ивана… Надо спешить!
Наутро он попросил коней: домой, болен. Коней дали. Дали и повозку. Весь день он ехал по усаженной липами дороге. По небу, обгоняя его, плыли крутобокие облака. И ветер дул в спину: спеши. Скорей, скорей во Львов, где он, может быть, успеет издать еще одну книгу, которую сам напишет от начала и до конца.
К вечеру они с возницей остановились в селе, где в тот день справляли свадьбу сына арендатора. В качестве почетного гостя пригласили и богато одетого путешественника, которому к тому же открывала все двери охранная королевская грамота.
Его расспрашивали о краковских новостях, о короле, о французских нарядах, вошедших в моду со времен кратковременной гастроли на польском троне принца Валуа.
В зале, освещенном двумя люстрами, на стене висела картина: коронация Батория. Баторий был изображен верхом на белом коне, в одежде из золотой парчи, обшитой горностаем. На рукояти сабли, перевязи, сбруе, седле сверкали капли красной краски — рубины… На заднем плане можно было разглядеть фигуры примаса Польши и коронного маршала, а далее — пажей и барабанщиков. Примас держал в руках старую корону Ягеллонов… «Vivat rex!» — было написано в левом углу картины. Бездарная поделка бездарного художника. Но такие верноподданнические картины вошли в моду. Их изготавливали десятками. И даже хитрый Константин Острожский, как говорят, заказал символичное полотно: король и он, князь Острожский, осматривают войска перед битвой. Перед новым королем лебезили и заискивали. Может быть, чувствовали, что у Батория крепкая рука, что он не похож на слабовольных и непоследовательных своих предшественников.
