Она слушала и думала о том, с какой радостью бросилась бы на грудь этому человеку и каким счастьем было бы убедиться, что он ее не отталкивает.
Стучали колеса. Дремала светлая пани Регина Челуховская. И сквозь дрему слышала голос Антонио Поссевино.
Грустно стало в Остроге
Грустно стало в Остроге после отъезда печатника, сообщал Дионисий. Правда, типография на ходу: печатает книги, станок до ночи стучит. Князь собирается открыть еще одну, в Киеве. Пошлет туда шрифты и прессы из острожской. Острог растет. Заложено много каменных домов. Видели ли Рим, Афины и Константинополь такое строительство? Но с отъездом печатника как будто бы в Остроге чего-то стало не хватать…
— Конечно, не хватает именно его, — сказал однажды князь. — И не пойму, люблю я Федорова или ненавижу. Непонятный старик. Вечно спорит. Если не спорит, то молчит зловредно, будто не соглашается со мной. А теперь, говорят, вовсе обо мне худо думать стал.
Дионисий заметил, что, может быть, на самом деле такого и нет. Недоброжелатели хитры на выдумки. Могли специально пустить сплетню, чтобы поссорить князя с печатником.
— Это верно, — согласился князь. — Но я знаю и другое: не признает московит моей власти над землями, реками, озерами, людьми. Не понимает он или не хочет понять, что не только города и села, но птицы, которые летают в моих лесах, рыбы, плавающие в моих реках, — это мое, мое! Даже боги здешних краев — мои! Да что там боги — дьяволы и лешие мои! Но иной раз думаю я, что печатник мнил князем себя. Будто бы один князь — это я, а второй — он. Ходил он тут на рыбалку, сидел на берегу… Но разве считал он, что сидит на берегу моей реки?
Дионисий согласился с князем, что печатник действительно своеволен, иной раз бывает резок, не признает авторитетов, но человек честный.
— Гордость, — ответил князь, — привилегия людей владетельных и могущественных. Если же в гордецы рвется бедняк — это обычная заносчивость. А как ты полагаешь, Дионисий, может случиться, что внуки или правнуки наши вдруг признают печатника великим праведником, чуть ли не святым?
Хитрый Дионисий ответил уклончиво: до святого, мол, далеко. Да и с какой стати? Разве принял печатник муки во имя веры? Ничего подобного. Но народ любит своих просветителей и учителей.
— Это правда, — продолжал князь. — А печатник явно новым Прометеем хочет прослыть. Что движет им? Жажда прославиться? Сравняться в могуществе со мной, с царем Иваном, с польским королем?
Дионисий и тут промолчал, давая князю возможность самому ответить на вопрос.
— Жаль, никто из нас не узнает, что будут говорить о нас через сто лет после смерти. А это ведь важно. Ох, как важно! Может быть, важнее, чем то, что говорят при жизни…
Федоров не знал, почему Дионисий решил написать ему это письмо. Делалось ли это с ведома князя? И вскоре Федоров убедился в этом окончательно. К нему пришел странного вида человек в дорожных сапогах, плаще, с белой повязкой, закрывающей правый глаз и часть лба. В руках у него был мешок из хорошо скобленной и выделанной, но некрашеной кожи. Мешок был оплетен ремнями с деревянной ручкой. Печатник знал, где в Остроге, на какой улице и в каком доме такие дорожные мешки изготавливают.
— Ты печатник Иван?
— Я.
— Вот тебе передали.
— Кто?
— Говорить не велено. На твои вопросы отвечать тоже не велено. А тебе вопрос я задам. Где перстень, даренный тебе одним вельможным паном? Ты его продал?
— Да, продал, — сказал Федоров.
— Хорошо ли продавать подарки?
— У меня не было выхода.
— Есть выход или нет выхода, а подарки не продают.
— Упрек принимаю, — сказал печатник. — Но деньги мне нужны были не для себя, а для дела, важней которого я сейчас другого не вижу…
— Ладно, — прервал его одноглазый посланец. — Вот этот перстень. Его тебе дарят во второй раз. Живи с миром, старик!
В этот вечер печатник долго стоял у окна, глядел на город. Видел его и не видел. Если бы кто-нибудь заглянул в окно с другой стороны, с улицы, то, наверное, вздрогнул бы, встретившись со взглядом спокойных серых глаз. Было в этом взгляде что-то пугающее. Может быть, отрешенность от мирской суеты и свобода, которую обретает лишь тот, кто уже завершил свой путь. Казалось, старик прощался с миром. Он думал о том, что прошло пятьсот лет, как Кирилл и Мефодий научили славян читать и писать. Много это или мало? Но за это время успели по разным причинам утратить свое былое влияние Киев, Новгород и Львов. Зато возникла Москва.
Пятьсот лет… Триста лет ига. Остальные двести — сплошные войны и междоусобица. Рушились державы. Просили милостыню на папертях вчерашние владыки. Народы меняли богов и столицы, забывали звуки родного языка. А Русь выжила. Брела сквозь кровь и пожары. Что вело ее? Кто указывал ей путь? Откуда брались силы?.. Пришли варяги — стали русскими. Пришел из Константинополя художник Феофан — оставил после себя на Руси вопрошающие, требующие от каждого ответа глаза святых на фресках. И глаза эти спрашивали: что сделал ты за свою жизнь? Отдал ли людям то, что должен был отдать? Пришли на Русь и татары. Пришли завоевателями. С мечом и огнем. А в московской типографии был у Федорова мальчишка-подручный. Звали Алексеем, но был скуласт и глаза раскосы. Правда, крестился, как все, и говорил не хуже белоголового новгородского мальчишки. Позже Федоров узнал, что мать у Алексея черкешенка. Ну, а любимец царя молодой Годунов — тот и обликом своим на русского мало похож. Ясно, что татарской крови в нем много. Всех принимала к себе Русь. Всех, кто верил в нее, кто хотел быть с нею… Не потому ли выжила? Но вновь и вновь подымается из развалин и пожарищ, чего не случалось ни с Афинами, ни с Египтом, ни с Карфагеном, ни с Римом.
Пятьсот лет… Что будет через пятьсот лет? Наверное, снова поднимется Киев. Может, его отстроят еще лучше прежнего. Да только ли Киев — и Псков, и Новгород, и Смоленск. В конце концов получит Русь и выход к морю. Не при этом царе, так при другом.
Федоров отошел от окна. Вспомнил, что так и не поглядел, что же в кожаном мешке. А там были: бархатный кафтан, шитый серебром, отличные башмаки, чулки мелкой вязки, а на дне лежала тончайшая кольчуга-безрукавка.
Печатник покачал головой, улыбнулся, как улыбаются взрослые на шалости детей. Что делать с князем Острожским? И деспот, и себялюбец, и во многом злодей, если уж говорить прямо… А кое в чем ребенок ребенком. Сегодня послал подарки и кольчугу, а завтра пошлет в суд иск, а то, чего доброго, даст приказ подстеречь в темном углу и разбить бревном голову…
Театр нашей жизни и жизнь нашего театра…
В гостиной дома графа Челуховского было тепло и уютно. Горел камин. Мы с вами, читатель, уже побывали здесь. И вы помните, конечно, и эту гостиную, и этот камин. У камина в широких дубовых полукреслах сидели мужчина и женщина.
Женщину эту вы знаете. Речь идет о графине Регине Челуховской. Ну а ее собеседник — сам граф Филипп Челуховский.
— Мне скучно! — говорила Регина. — Как достичь бессмертия души, в общем ясно, но как победить скуку?
— Никак, — ответил граф. — Люди делятся на две породы: скучающих и тех, кому скучать некогда. Скучающих ничто не исправит.
— Это намек?
— Почему же намек? Сказано прямо.
— Вы могли бы не курить, когда с вами говорит дама!
— Мог бы, — спокойно согласился граф, глядя в окно. — Мог бы и не курить. Но я курю.
— О-о! — сказала графиня. — О!
— Пожалуй!
— Что означает «пожалуй»?
— А что означает «о-о»?
Если бы дело происходило не в 1583 году, а хотя бы лет на десять ранее, графиня затопала бы ногами или расплакалась. Сейчас это уже не имело смысла. Некогда неотразимая Регина в последнее время сильно поблекла. И она сама это знала. Лишь голос остался таким же глубоким и сочным, как у профессиональных певиц.
— Вы к старости стали невыносимы! — сообщила после некоторого раздумья графиня. — Так мы и будем доживать дни, раздражая друг друга и…
— …и вспоминая молодость! — подхватил граф. — Вы хотели бы предложить что-нибудь иное?
— Иногда я вас ненавижу!
— Лишь иногда? Ну, значит, мои дела не так уж плохи. Не хотите ли партию в шахматы? Я дам вам фору — двух ладей и королеву.
— Вам никогда не хотелось умереть на эшафоте? — спросила графиня.
— Нет, никогда! — ответил граф. — Мне вообще никогда не хотелось умирать. И сейчас не хочется. Ваши шутки слишком мрачны даже для меня.
— При чем тут шутки? Я говорила серьезно. Однажды я позавидовала смертнику — атаману Подкове, которому отрубили голову на плахе у ратуши.
— Интересно, почему же это? Подкова прославился тем, что испортил достаточно крови турецкому султану. Вам тоже захотелось возглавить казацкий набег на Турцию? В этом что-то есть. Женщины на римском престоле историей уже отмечены. В казацкие атаманы, насколько я могу судить, ни одна из них еще не выбилась. Вы будете первой. Спешите. Тем более что казаки сейчас входят в моду. Скоро им начнут посвящать поэмы и сказания.
