Царю тоже пора уходить из мира. Государство он объединил, но ценой какой крови! Да и Новгород погубил. К Балтике вырваться не удалось. И потомки скажут об этом царе слова гневные и справедливые. Они обвинят его в том, что он подорвал оборонную мощь государства. И потому станут возможными польское нашествие и времена Лжедмитриев.
Печатник понимал, что суд потомков будет строгим и для князя Константина Острожского, лицемерного, мстительного, хитрого человека, который надеялся стать главной для всей Руси фигурой, но не стал ничем. Он так и останется в памяти поколений посредственным полководцем, недальновидным политиком.
Геворк убит. Ходкевич умер. Сын в заботах о собственной судьбе. Лаврин Пилипович стар…
И в такие минуты казалось Федорову, что он безнадежно одинок. Вот только костел иезуитским оком заглядывает в окно. Что ж, пусть глядит. Секретов нет.
Федоров писал. В этой книге печатник хотел рассказать о двух художниках — новгородце Феофане Греке и об Андрее Рублеве. Две идеи, два начала… Мощный, неистовый Феофан и нежный Андрей Рублев. Если оба начала станут органичными для русской культуры и если эта культура будет доступна большинству народа, у Руси появятся свои Данте, Петрарка и Микеланджело…
Федоров писал и о своей жизни, о городе Львове, о Грозном и об Острожском. «Нас с тобой будет судить божий суд!» — сказал князь Константин на прощанье.
«Божий так божий, — думал печатник. — Но не исключено, что и людской». И тогда перед судьями легла бы эта книга, которую он писал и для тех, кто нынче живет на земле, и для тех, кто придет позднее.
Костел заглядывает в окна? Пусть заглядывает.
В один из таких дней к печатнику прибыли с оказией два письма. Одно — от Вышенского, второе — от Дионисия из Острога.
Вышенский в момент написания письма был, наверное, нервен или зол. Буквы прыгали по бумаге, неслись галопом, сбивали строй. Вышенский сообщал, что часто возвращается в мыслях к тем спорам, которые они вели в Остроге, и считает своим долгом теперь написать отдельное послание Федорову о том, что споры между православными, между людьми греческого закона и веры, сейчас неуместны. Время для открытия большого числа академий, в том числе академий народных, еще не пришло. Нужны церкви, а не академии. И пусть народ получает грамоту из рук церкви и запоминает сведения, сообщенные ему с амвона. Это будет укреплять единомыслие народное. И тогда все будут как один человек.
Печатник улыбнулся: Вышенский неисправим. Фанатик. Для него все начинается и кончается церковью.
Письмо Дионисия было совершенно иным. И о нем — отдельно.
В важных делах и дьявол не лишний
Графиня Челуховская не считала себя женщиной робкой или слабой. Но сейчас темная дорога — ни двора окрест, ни огонька — пугала. И на тугом ветру как-то уж очень тревожно, глухо шумел лес. Впереди и сзади кареты ехали вооруженные слуги. Они получали отличное жалованье, готовы были в любую минуту пустить в ход клинки и пистолеты, защищать свою хозяйку с той отчаянной решимостью, с какой вряд ли защищали собственные семьи. Служба есть служба, особенно — щедро оплачиваемая.
Графиня вслушивалась в стук колес и мерный цокот подков — пока все в порядке. Но о дороге, ведущей из замка Челуховских у холма во Львов, шла дурная слава. Случалось, здесь устраивали завалы, грабили и убивали путешественников, жгли кареты. И все же графиня решилась ехать ночью. Ей не хотелось оставаться в замке, воздвигнутом по прихоти и фантазии давно ненавидимого ею мужа. Что за надгробия самому себе? Что за черти в подвалах? В какую странную игру с самим собой и с целым миром играл граф Филипп? Для чего ему это было? Чего хотел?
Лес шумел, стучали колеса, и мерно текли мысли светлой пани Регины. Вот и повидалась она с молодым красавцем и умницей Антонио Поссевино. За таким хоть на край света. Но, судя по всему, сеньор Антонио предпочитал ездить по миру один, не обременяя себя обществом дам.
Увидев надгробие, сооруженное Челуховским для себя самого, сеньор Антонио не вздохнул, не перекрестился. Лишь улыбка слегка тронула его губы. Завидев черта в подвале, потребовал пистолеты. Стрелял точно. Рука не дрожала. А затем, обернувшись к пани Регине, сказал:
— Но можно поступить и проще.
Скорым шагом направился к черту, откуда-то из рукава выхватил стилет. Короткий удар — и в брюхе дьявола, мешковине, набитой опилками, появилось небольшое отверстие.
— Нам ли с вами бояться чего бы то ни было! — сказал Поссевино. — Тем более, что сейчас перед нами обычное чучело. Видимо, граф готовится ко встрече с подлинным дьяволом. Если она состоится, все эти приготовления ни к чему. У дьявола тысяча ликов. Кто знает, какой из них примет он, случайно повстречав графа или же сознательно навестив его? Может быть, это будет мой образ или ваш… Не пугайтесь, нас с вами охраняет крест. Даже мой стилет. Видите — его рукоять в форме креста. Нам с вами свидание с дьяволом не грозит.
— А графу?
— Ему? Не знаю. Впрочем, они друг другу ни в чем не уступят. Кто знает, может, дьявол в преисподней держит чучело графа и тоже готовится к схватке… Да вы сами отлично понимаете, что это шутка. Поднимемся наверх и побеседуем. Я рад, что вы откликнулись на мое письмо и нашли возможным приехать сюда.
Затем в зале у огня они говорили о многом и разном. Пани Регина вспоминала Торквани. Но сравнения с Поссевино Торквани не выдерживал — маленький суетливый старичок. Куда ему тягаться в чем бы то ни было с этим смуглым, как слива, отчаянным, легким в движениях и смелым в поступках человеком! Пани Регина была чувственна, но не сентиментальна. И потому она лишь самую малость, слегка пожалела бедного Торквани. Слеза собралась было затуманить ее взор, но светлая пани превозмогла себя и улыбнулась собеседнику. Слышал ли кто-либо их разговор? Вряд ли. Разве что небо? Поссевино предусмотрительно проверил, нет ли кого за коврами, не забыли ли отойти от дверей слуги. Но пани Регина помнила всю беседу слово в слово.
Она. Как-то раз один добрый человек сказал мне, что изобретение книгопечатания — великое зло. Ересь может стать тысячеглавой. Дурные мысли теперь уже не будут умирать вместе с дурным человеком. Они останутся жить в книгах. А книги, если их не сжечь, вечны.
Поссевино. Да, книги, если их не сжечь, вечны. И так же вечны мысли, в них спящие. Но стоит раскрыть книгу, как спящая мысль перестает быть спящей. Она пробуждается и становится как бы нашей собственной мыслью, если мы с нею согласны. Добрый человек, о котором вы говорили, светлая пани, ошибался, полагая, что книги способны нести лишь ересь. Они могут нести и добро, если писал и печатал их добрый человек. Тогда они будут нести свет истинной веры и благодати.
Она. А если их напишет человек злой?
Поссевино. Тогда беда, светлая пани. То, о чем я сейчас буду вас просить, очень важно для всех нас. Вдвойне опасно, если ненужные нам книги станет писать и печатать человек умный, а то и талантливый. Мне кажется, именно с таким мы и имеем дело.
Она. Что же я должна сделать?
Поссевино. Об этом вам расскажет граф.
Она. Опять граф. Но почему он — везде и повсюду? Отчего вы не хотите сказать мне сейчас то, что передадите позднее через него?
Поссевино. О главном я уже сказал. Подробные указания — дело графа. Он будет с вами говорить. Кстати, передайте ему вот это письмо.
Она. Скажите честно: я кажусь вам лишь стареющей женщиной, и не более?
Поссевино. Вы будете всегда прекрасны. Прекрасны и умны. Иначе я не обратился бы к вам с просьбой помочь направить талант этого человека на общее благо. Итак, слушайте внимательно…
Она слушала и думала о том, с какой радостью бросилась бы на грудь этому человеку и каким счастьем было бы убедиться, что он ее не отталкивает.
Стучали колеса. Дремала светлая пани Регина Челуховская. И сквозь дрему слышала голос Антонио Поссевино.
Грустно стало в Остроге
Грустно стало в Остроге после отъезда печатника, сообщал Дионисий. Правда, типография на ходу: печатает книги, станок до ночи стучит. Князь собирается открыть еще одну, в Киеве. Пошлет туда шрифты и прессы из острожской. Острог растет. Заложено много каменных домов. Видели ли Рим, Афины и Константинополь такое строительство? Но с отъездом печатника как будто бы в Остроге чего-то стало не хватать…
— Конечно, не хватает именно его, — сказал однажды князь. — И не пойму, люблю я Федорова или ненавижу. Непонятный старик. Вечно спорит. Если не спорит, то молчит зловредно, будто не соглашается со мной. А теперь, говорят, вовсе обо мне худо думать стал.
