— Кое-что знаю.
— Сильно сомневаюсь!
Залесхофф налил себе еще, одним махом опрокинул содержимое стакана в горло и уселся в кресло.
— Когда Борованский выезжал из Берлина, один мой друг посадил ему на хвост испанца, человека по имени Рамон Ортега. Тот должен был следовать за Борованским по пятам и выкрасть у него фотографии в Австрии.
— Так, значит, владелец моего пальто и шляпы некий Ортега? — вставил Кентон.
— Если будете перебивать…
— Простите.
— Ортеге было приказано выкрасть фотографии. Но он превысил свои полномочия. Пробравшись в отель «Джозеф», он убил Борованского. Сказал, что Борованский угрожал ему пистолетом, но скорее всего это ложь. Дело в том, что Ортеге нравится убивать людей ножом. Некогда он работал на бойне в Сеуте. Вот и пристрастился к этому занятию.
— Да, у Захса был пистолет, он держал его под мышкой в кобуре. А когда я нашел его мертвым в номере, оружие исчезло.
— Ортега забрал его. А вот снимки — нет. Потому как их взяли вы. Как бы там ни было, но Ортега ускользнул из отеля через черный ход и отправился по адресу Кёльнерштрассе, 11. Рашенко спрятал его в пустующей комнате этажом ниже. Ну а потом уже полиция вплотную занялась вами. И в данных обстоятельствах… Я, знаете ли, человек, не склонный к сантиментам, но и не тот, за кого вы меня принимаете. И далеко не в восторге от того, что человека преследуют за убийство, которого он не совершал. Так что я убедил мастера Ортегу написать чистосердечное признание и поставить под ним свою подпись.
— Просто вежливо так попросили его подписать себе приговор к пожизненному заключению в австрийской тюрьме? — язвительно спросил Кентон.
Залесхофф, побагровев от злости, вскочил из кресла.
— Тамара! — рявкнул он. — Скажи этому репортеришке… этому жалкому писаке, что я снова заговорю с ним, только когда он будет готов выслушать меня до конца!
— Да полно вам, полно, — спохватился Кентон. — Без обид. Я просто хотел спросить.
— А я не просил вас спрашивать! — резко заметил Залесхофф. — Просто просил нормально выслушать.
— Слушаю вас внимательно.
— Что ж, хорошо. Только слушайте и не влезайте со своими дурацкими ремарками.
— Простите.
— Ортега признался потому, что его приперли к стенке. И главное — потому, что ему плевать. Он и без того уже разыскивается за убийство в Лиссабоне. И я пригрозил, что помогу выдворить его из страны, если он не сознается в убийстве Борованского. Естественно, я не сказал ему, зачем мне понадобилось это признание. Он решил — для того, чтобы в будущем шантажировать его этим фактом. Да и потом, одним признанием больше, одним меньше — такому типу без разницы. Его ведь и в Испании разыскивают — там он тоже натворил дел. Португалия с Австрией отменили смертную казнь за убийство, в двух тюрьмах одновременно он сидеть не может, так что какого черта?
Как бы там ни было, у меня на руках его признание, и я смогу использовать его, если дело для вас запахнет жареным. Проблема в одном. Мне нужно делать свою работу. Если бы вас арестовали, вы наверняка рассказали бы им о своем маленьком приключении, а в данный момент это нежелательно. Если я устрою так, что Ортегу арестуют — он тоже расколется, выдаст уже свою историю с кое-какими дополнениями.
Когда Рашенко позвонил и сообщил, что вы ушли, моей первой мыслью было: вы решили сдаться. Хорошо, что этого не сделали. Вы попали в нешуточный переплет, и помогать вам в такой ситуации мне стало сложно. Полиция мыслит слишком прямолинейно, предпочитает держаться самой первой и простой версии. Решают, что человек виновен, — и все. Но затем Рашенко сказал, что вы собираетесь в Прагу. И поскольку я не велел удерживать вас силой, он позволил вам уйти и даже дал вещи Ортеги. Если бы он счел, что вы прямиком из его квартиры отправитесь в полицию, он без долгих раздумий всадил бы в вас пулю. Но Рашенко у нас человек весьма проницательный, разбирается в людях, вот и посчитал, что вы сказали правду, когда заявили, что едете в Прагу. Он допустил только одну промашку — не заметил пятна крови на рукаве пальто. И когда я сказал ему об этом по телефону, беднягу едва удар не хватил. Должен признаться, и я тоже нервничал, пока вас не привезли. Вы, наверное, догадались, что ребята на вокзале схватили вас именно из-за этого пятна на рукаве?
— Как же Рашенко мог говорить по телефону, если он немой?
— Он приспособил для этого специальное сигнальное устройство.
— Гм… И все равно не понимаю, почему он дал мне вещи Ортеги.
Залесхофф шумно вздохнул.
— Да потому, мой дорогой Кентон, что для него было бы слишком опасно в таком маленьком городке, как Линц, выйти и купить вещи в магазине. В полиции, надеюсь, вы это понимаете, работают далеко не дураки.
— Что ж, ладно. И каков будет следующий шаг? Наверное, я должен торчать здесь до тех пор, пока вы не убедите полицию Австрии в моей невиновности?
— Верно, — кивнул Залесхофф, — хотя, конечно, на самом деле все далеко не так просто. Ортегу следует обнаружить и разоблачить в строго определенных обстоятельствах. Вовлекать в это меня и Рашенко ни в коем случае нельзя. В любом случае Рашенко должен съехать с квартиры.
— Почему?
Залесхофф не ответил.
— Наверное, потому, — предположил Кентон, — что я знаю, где он живет?
— Не желаете ли выпить еще, мистер Кентон?
— Спасибо. А вы чертовски хладнокровны, не так ли, Андреас? Этот Ортега — отъявленный убийца и негодяй, но лично у меня нет ни малейшего желания сдавать его полиции вместе с признанием, которое он написал, чтобы спасти свою шкуру.
Залесхофф занялся сифоном.
— Что это вы вдруг раскипятились, а? Ведь совсем недавно рассуждали, как это несправедливо, что полиция обвиняет вас. А теперь, когда начала вырисовываться реальная перспектива наказать настоящего убийцу, вам это, видите ли, не нравится! — Он обернулся к сестре. — Вот тебе, Тамарочка, типичный пример англосаксонского мышления.
Девушка достала сигарету из коробки на подносе.
— Не думаю, что мистеру Кентону стоит волноваться, — заметила она. — И просто уверена — вскоре он убедится, что сам Ортега отнесется к этому философски.
— Ну, знаешь ли, моя дорогая, — заметил Залесхофф, — это проявление не самого лучшего вкуса.
Кентон уже хотел потребовать объяснений — он не понял, в чем смысл этой загадочной ремарки, — но тут в дверь громко постучали. Залесхофф извинился, встал и вышел из комнаты, затворив за собой дверь.
— Что происходит? — спросил Кентон.
— Не знаю, — ответила Тамара.
Явная ложь, но Кентон решил не заострять на этом внимания.
— Знаете, — начал он, — я просто теряюсь в догадках. Как это вы могли оказаться замешанной в этом деле? Если это вообще можно назвать делом.
— Да, назвать, пожалуй, можно. Что же касается первого вопроса, я постоянно задаю его себе сама. И не получаю ответа. Надеюсь, скоро настанет день, когда впервые за долгие годы мы с братом позволим себе отпуск. Хотя бы недолго попробуем пожить, как все остальные нормальные люди, подальше от этих безумных и опасных игр.
— Похоже, вам не слишком нравится ваша работа.
— Вопрос не в том, нравится или нет. Вопрос в том, умеешь ты отражать удары или нет.
— И можешь ли подниматься и падать или, лавируя среди змей, одерживать одну победу за другой, так?
— Нет, мне это безразлично. А вот брату — нет. Стоит ему одержать хотя бы маленькую победу, и он абсолютно счастлив. А вот если проигрывает, несчастней его нет на свете человека. Мне же все равно. Просто еще одна очередная дурацкая игра среди змей и лестниц.
— Меня не слишком устраивают эти аллегорические метафоры. Они всегда заканчиваются разной путаницей и ерундой.
— Меня тоже. Плюс тут только один — ты не особенно задумываешься. Брат называет это «философией литерного вагона», поскольку люди не слишком задумываются о цели назначения, когда едут в поездах. Везет себе поезд и везет.
— Да, верно. Знаю по собственному опыту, наездился немало. Однажды познакомился в купе — ехал тогда в Афины — с одним человеком. Он всю ночь не давал мне спать. Объяснял строение Вселенной в терминах игры в покер — накануне он всю ночь провел за этим занятием. И, понятное дело, все время выигрывал.
Тамара рассмеялась, но не успела ответить. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Залесхофф.
Кентон сразу уловил перемену в его поведении. Терпеливое добродушие, с каким он выслушивал Кентона всего несколько минут назад, испарилось, на смену ему пришло выражение какой-то отчаянной беззаботности, интерпретировать которое было сложно. Журналист покосился на девушку, но та равнодушно смотрела в камин, где пылали поленья.
— Извините, что задержался, — сказал Залесхофф. — Просто надо было провернуть одно маленькое дельце.
