– Тебе нравится картина? – спросил он со странной улыбкой.
– Чудесная женщина, – скромно ответил Разумовский.
– Ты мог бы ее полюбить?
– Конечно, так же пылко, как я ненавижу тебя, – произнес холоп с достоинством, которому позавидовал бы любой князь.
Его хозяин рассмеялся.
– В этом ты волен выбирать, – сказал он, – однако подчиняться ты будешь мне, я тебя уверяю, несмотря на всю свою ненависть; я человек, способный приказать засечь тебя до смерти при малейших признаках неповиновения или упрямства. Ты меня теперь знаешь; намерен ты мне подчиняться?
– Я попытаюсь... – спокойно ответил Разумовский.
– Значит, ты уже готов ступить на правильный путь, – воскликнул красивый молодой человек, усаживаясь в кресло возле камина. – Тем лучше, ты можешь прямо сейчас приступать к своим обязанностям и начинать служить мне. Прежде всего я хочу устроиться поудобнее. Потяни-ка за шнур колокольчика!
Разумовский послушно выполнил распоряжение. В дверях появился лакей.
– Мою домашнюю шубу, пантуфли и затем чай, – приказал ему повелитель. Через несколько минут лакей вернулся с указанными вещами и, по знаку своего господина, передал все это Разумовскому.
Красивый деспот поднялся, сбросил надетый зеленый бархатный камзол и затем с грацией, заключавшей в себе какую-то обворожительную чувственность, юркнул в объятия домашней шубки, которую уже держал наготове его новый слуга. Когда Разумовский увидел своего мучителя в длинном и просторном, напоминающем османский кафтан одеянии из красного бархата, отороченном волнистым горностаем и обильно им же обшитым изнутри, в душе его родилось странное ощущение; благодаря светлым краскам дорогой благоухающей пушнины в красивом юноше вдруг появилась какая-то женственность, какая-то сладострастная мягкость, которая привела его в замешательство и заставила сердце учащенно биться. Его повелитель, казалось, почувствовал это и догадался о впечатлении, произведенном им на своего холопа, потому что он улыбнулся ему точно тщеславная и кокетливая, привыкшая к преклонению женщина, и еще некоторое время наблюдал за ним с любопытным вниманием, после чего снова расположился у камина.
– Ты находишь меня красивым, – произнес он наконец.
Разумовский опустил глаза и промолчал.
– Да ты трепещешь, будто стоишь перед красивой женщиной, – с улыбкой продолжал он. – Тогда тебе будет легко служить мне.
С озорной небрежностью он с этими словами протянул ему ногу, и Разумовский, повинуясь его взгляду, опустился на одно колено, стянул с него высокие сапоги и надел розовые бархатные домашние туфли, опушенные горностаевым мехом.
– Так... я доволен тобой, – проговорил после этого его повелитель, – теперь принеси-ка мне чай.
Разумовский хотел было покинуть залу, но в этот момент появился лакей с подносом, он поспешил поставить перед хозяином столик и налил ему чаю.
– И все же было жестоко со стороны графини дарить тебя, – начал прекрасный деспот, – с этой минуты я запрещаю тебе и дальше любить ее.
– Этого нельзя запретить, – гордо ответил холоп.
– Это мы еще посмотрим, – почти гневно воскликнул его хозяин, – теперь ты принадлежишь мне, а следовательно, моим чувствам и моим мыслям. Таким образом, я приказываю тебе отныне думать о другой женщине, хотя бы вон о той, на стене, она ведь тебе нравится?
Разумовский промолчал.
– Ну, так нравится или нет?
– Да.
– Ты уже сегодня сможешь с ней познакомиться.
Разумовский с удивлением посмотрел на юношу.
– Да, да, уже сегодня, – продолжал тот, – и даже, возможно, ее полюбишь.
– Боже мой, – пробормотал чуть ли не в ужасе Разумовский.
– Может быть, тебе это будет трудно?
– Конечно, непросто.
– Разве она не красивая, не желанная женщина?
– О, разумеется! И я мог бы полюбить ее до безумия!
– Тогда в чем же дело.
– Но разве можно так быстро вырвать чувства из своего сердца и на их месте заронить другие?
– Ты должен суметь это сделать, коль скоро я так хочу.
– Я этого не могу.
– Следовательно, ты любишь графиню?
– Да, я люблю ее.
– И ты будешь всегда ее любить?
– Боюсь, что так.
Красивый деспот вскочил на ноги, он вмиг переменился, дыхание его участилось, а глаза метали гневные искры.
– Тогда я эту любовь из тебя плеткой вышибу, – закричал он, – ты слышишь, холоп?
– Не требуй невозможного, – попросил Разумовский.
Его мучитель разразился громким язвительным смехом и схватил большую плетку, которая, видимо, заранее приготовленная для его нового строптивого раба, лежала на каминной полке среди толстых фарфоровых китайцев и французских овечек севрской выработки.
– Поклянись мне никогда больше не любить графиню!
– Как я могу это сделать?
Красивый деспот быстро подошел к нему и замахнулся плетью.
– Не тронь меня, – закричал Разумовский, – я этого не перенесу, меня еще ни разу не били!
– Тем лучше, – воскликнул его господин.
– Лучше убей меня, – взмолился Разумовский.
Однако тот с лютой улыбкой уже поднял плетку, Разумовский прыгнул было на него, чтобы вырвать ее из рук хозяина, и тут произошло невероятное: он наткнулся на взгляд красивого деспота, и взгляд этот буквально поверг его; в следующую секунду он, словно лев, укрощенный глазами дрессировщика, лежал у его ног, и повелитель начал полосовать его.
От чувства неслыханного позора, претерпеваемого им сейчас совершенно незаслуженно, и от бессилия Разумовский заплакал навзрыд и, когда его победитель уже отложил плетку в сторону, остался лежать так, уткнувшись лицом в землю, пока его не привел в себя шелест женских одежд.
Он приподнялся и, все еще стоя на коленях, увидел стоящую перед ним даму пленительной красоты, очаровательную женщину с портрета, которая улыбалась ему.
– Ты узнаешь меня? – произнес хорошо знакомый голос.
– Кто ты? – спросил Разумовский, вглядываясь в нее. – Эти черты, этот голос, да не спятил ли я?
– Нет, мой друг, ты пока еще в здравом уме, – промолвила красивая дама; поверх ее белого атласного платья со шлейфом была накинута все та же красная шубка с горностаем, в которой еще совсем недавно щеголял его мучитель.
– Мой господин, – запинаясь, пролепетал Разумовский.
– Да, твой господин, а ты мой раб, – подтвердила красивая дама, – раб женщины, ты доволен обменом?
– И ты меня высекла?
– Да, я, – с улыбкой промолвила жестокая, – я хотела подвергнуть тебя испытанию и должна сказать, что как ни велико и ни беспощадно оно оказалось, ты его все же выдержал, ты полюбил меня в то мгновение, когда я истязала тебя, однако сейчас женщина с портрета должна вознаградить тебя за те муки, которые заставил тебя пережить твой лютый повелитель. Вставай!
Красивая дама подошла к камину и теперь уселась в то же самое кресло, в котором еще несколько минут назад сидел его красивый мучитель.
– Однако ты не сможешь меня любить, – сказала она лукаво.
– Да разве возможно было бы не полюбить тебя? – ответил Разумовский с искренним воодушевлением. – Если бы я уже не был твоим рабом, я сделал бы это добровольно!
– Правда? – промолвила красивая женщина, с очевидным удовольствием поглядев на него. – А что, если я дарую тебе свободу?
С этими словами она протянула Разумовскому документ. Тот развернул его, это была отпускная грамота.
– Ну, теперь ты доволен мной? – спросила она.
– Нет, сейчас меньше всего, – воскликнул Разумовский.
– Как так?
– Я хочу остаться твоим рабом. – Он разорвал отпускную грамоту и швырнул ее в пламя камина. – И вот я опять твой раб!
– Разумовский!
– Называй меня своим рабом! – Он бросился перед ней наземь и взглядом своих горящих восхищением глаз впился в ее глаза.
– Ладно, пусть так, мой раб, – сказала она, еще больше похорошев от блаженной улыбки, и, протянув к нему великолепные руки из мягко переливающегося меха шубки, обняла его за шею и привлекла к своей волнующейся груди.
Он стоял перед Катериной, как он сам назвал ее, на коленях.
– В какое место мне поцеловать тебя, – спросил ее раб, рыжеволосый, веснушчатый и самый пригожий для Катерины, – куда я должен тебя целовать? Скажи мне.
Катерина сказала в ответ:
– Войди в меня, очень легонько, а потом все глубже, все глубже.
Он был возбужден как никогда.
– Мне нужно себя сдерживать, – говорит, он во время одной из коротких пауз. – Я не хочу, чтобы у меня это случилось до срока. Сначала ты должна пережить это, пережить дважды, трижды, четырежды.
Четырежды этим ранним вечером его Катерина уже испытала оргазм в их любовной утехе. И оргазмы эти всякий раз половодьем затопляли ее, унося затем мощной волной в полусон. Но она не позволяла себе слишком долгих передышек. Сколько же увертюр последние часы даровали ей?
