Из пиццерии Лавров поехал к офису Оленина. Припарковался чуть в стороне и позвонил Симе по сотовому.
– Доктор у себя?
Она обрадовалась, услышав его голос:
– У него сеанс. Но потом будет «окно». Пациентка, которая должна прийти следующей, болеет. У нее воспаление легких.
Сима старалась говорить тихо, прикрывая рот ладошкой. Хоть Оленин и позаботился о звукоизоляции, осторожность не помешает. Не хватало, чтобы доктор уличил ее в наушничестве. Впрочем, она не сплетничает, а выполняет свой долг.
– Мне кажется, я видела Айгюль… – понизив голос, сообщила девушка. – Сегодня… когда выходила перекусить.
– Где вы ее видели?
– На улице… она стояла на остановке, как будто ждала кого-то.
– Вы не ошиблись?
– Вряд ли. Я узнала ее по красному пальто и пестрому платку на голове… это даже не платок, а огромная шаль. И фигура похожа.
– А лицо?
– Она не поворачивалась в мою сторону.
– Спасибо, Сима.
– Юрий Павлович, вероятно, опять уйдет, – поколебавшись, говорить или не говорить, добавила ассистентка. – Как только образовывается «окно», он отправляется на улицу. Раньше он редко выходил во время перерывов – отдыхал у себя в кабинете. Теперь он сам не свой, мечется, нервничает, ходит куда-то.
– Вы не знаете куда?
– Понятия не имею. Я боюсь за него. Айгюль неспроста объявилась…
– Думаете, она подкарауливает доктора?
– Что же еще ей здесь делать?
– Может, она живет поблизости…
Сима не разделила его скепсиса. В ее голосе звучал неподдельный страх.
«Уж если за кого и стоит переживать, так это за Айгюль», – чуть не ляпнул Лавров.
– Вы обещали помочь, – напомнила девушка.
– Я и не отказываюсь…
– Тогда присмотрите за доктором. Как бы с ним чего не случилось.
Ее просьба совпадала с намерением начальника охраны проследить за Олениным.
– Я попробую…
Лавров занял удобную наблюдательную позицию и достал коробку с бутербродами и термос. Колбин одолевал его звонками, пришлось поставить сотовый на беззвучный режим. Ох, и бесится же, наверное, глава компании, призывая на непокорного сотрудника громы небесные!..
На еду времени не хватало, приходилось перекусывать где удастся и чем бог пошлет. Лавров жевал, не спуская глаз с дверей, откуда мог выйти Оленин. Утолив голод, он почувствовал, как слипаются веки. Только бы не уснуть…
На город опускались прохладные сумерки.
Борясь с дремотой, Лавров старался обращать внимание на окружающие мелочи – и заметил много нового, привнесенного в уличный пейзаж весной. Снег растаял даже там, куда падала тень, черные деревья окутала зеленая дымка, лужи подсохли. Под арками проходных дворов лежал сиреневый сумрак.
Лавров вспомнил о книгах на полке пропавшей Ларисы Серковой. Наверное, она любила бродить по таким улочкам и переулкам, как эти. Выходила с работы и отправлялась гулять вдоль выкрашенных в бледные тона домов с белой лепниной над окнами, сворачивать в тихие переулки, вдыхать запахи большого города, полного романтических историй и тайн…
Он чуть не прозевал Оленина – тот выскочил из дверей, на ходу поправляя куртку. Респектабельный господин, который растерял свой лоск, попытался застегнуть замок, не получилось, оставил полы распахнутыми и устремился вперед, влившись в редкий поток прохожих.
Лаврову почудилось, или среди идущих по улице людей в самом деле мелькнуло красное пальто?
Он посидел еще немного, давая доктору форы, потом вышел из машины и неторопливо зашагал следом. Спина Оленина коричневым пятном маячила среди женских плащей и мужских курток. Доктор нырнул под облупленную после зимы арку, Лавров за ним.
Во дворах сквозь мокрую землю пробивалась трава и первые цветы. В разгар рабочего дня здесь было пусто. Пара припаркованных машин покрылась падающей с веток пыльцой. Одинокая мамаша с бледным лицом и красными от бессонных ночей глазами толкала впереди себя коляску. Ребенок хныкал, она наклонялась и что-то говорила ему уставшим голосом.
Лавров огляделся. Ни доктора, ни женщины в красном пальто он не увидел. Кружа между домами, он проклинал себя за нерасторопность. Наконец он решил присесть на скамейку и подумать. Было слышно, как шаркает метлой дворник. Из открытого окна первого этажа раздавались звуки фортепиано – кто-то разучивал гаммы.
Лавров подошел к дворнику и спросил, не видел ли тот женщины в красном пальто.
– Третьего дня видел… – неохотно сообщил тот. – И сегодня тоже… Красивая дамочка, но как будто не в себе.
– Она живет в этих домах?
Дворник перестал мести, запустил пятерню в курчавую бороду и покачал головой.
– Почем я знаю? Каждого жильца не упомнишь…
– А мужчина здесь не проходил? Приличного вида, в куртке из коричневой кожи?
– Какие-то проходили… А ты кто будешь? – спросил он Лаврова. – Частный сыщик?
– Вроде того.
– Ты вот тоже в куртке, – заметил дворник. – Курево есть?
Лавров на такой случай всегда имел в запасе пачку сигарет.
– Угощайся…
– Я возьму две папироски? – обрадовался дворник.
– Бери, бери…
– Мужик, о котором ты спрашиваешь, два раза тут пробегал… будто чумной. То ли ищет кого, то ли следит за кем…
– Сегодня пробегал?
– И сегодня тоже… прямо перед тобой, – сказал дворник, прикуривая от зажигалки Лаврова. – Туда свернул…
Он показал в тень между домами и с наслаждением затянулся.
– Сначала дамочка, потом он… Тебя наняли следить за ней?
Лавров кивнул, чтобы не придумывать других объяснений.
– Место тут нехорошее, – вдруг заявил дворник, пуская дым носом. – Худое место.
– Что значит «худое»?
– В эти дворы как-то ученые явились с приборами, измеряли что-то… с рамками ходили по подъездам. Говорят, в полнолуние сюда лучше не соваться. Нечисть тут водится.
– Какая нечисть?
– Ну, призраки… или как их там… Если зазеваешься, схватят и под землю уволокут! – весело доложил дворник. – С концами! Здесь человеку пропасть – раз плюнуть!
– И что, пропадали уже?
– Еще бы не пропадать! Тут дома старые, с дурной репутацией. Вон там, где окна с решетками, в прошлом веке купец жил с семьей – однажды их всех нашли повешенными. Мне бабка рассказывала, она пять лет как преставилась. Почитай, до девяноста дотянула. Я здешний, коренной. Жена выгнала, а коммунальщики мне комнату дали. Живу не тужу. Физический труд полезен для здоровья.
Дворник, несмотря на курение, правда выглядел здоровяком – рослый, румяный, с задорно блестящими глазами. Метла в его руках казалась игрушечной.
– Махай себе метлой, мозги не парь, и до ста годков доживешь, – сказал он Лаврову. – Главное, в полнолуние из дому ни ногой. Сиди и молись!
– Интересное местечко…
– А то! В другом доме, где сейчас ремонт, раньше бабенка одна зарезалась… не насмерть, а так… покончить с собой хотела. Муж у нее был благородных кровей, граф или князь… она ему изменяла с кутилой, гусаром… Граф их застал. И не стерпел, побил изменщицу. Она и зарезалась ему назло…
– Не насмерть же?
– Не насмерть, – подтвердил дворник. – Потом залетный хахаль девицу придушил, горничную ихнюю… Графа чуть не засудили. Чудом избежал каторги. Бросил все и уехал за границу… в Париж… Только и там ему житья не было…
Петербург, зима 1909 года
Подброшенная Самойловичем идея крепко засела в голове Оленина. Он украдкой наблюдал за горничной. Фрося все больше казалась ему похожей на Иду. Если одеть ее подобающим образом… причесать, накрасить, облить духами…
«Я схожу с ума, – ужасался граф, однако не в силах был освободиться от власти каких-то злых чар, навеянных приятелем. – Я дошел до опасной грани. Я могу незаметно перейти ее, и тогда…»
Что произойдет «за гранью» думать было страшно, и Оленин гнал от себя дурные мысли. По ночам он забывался беспокойным сном, где Саломея показывала на него пальцем и требовала у Верховного Владыки его голову…
Двое дюжих стражников с кожей цвета эбенового[15] дерева волокли его к плахе. Там ожидал палач с огромным топором. Острое лезвие молнией вспыхивало в лучах луны, и… граф просыпался, весь в испарине, дрожащий от ужаса.
Он звал горничную, пил принесенную ею воду большими глотками, закашливался и ощущал знакомое возбуждение – горячее, бурное, какового ни разу не испытывал, глядя на жену или прикасаясь к ней. Он совершенно остыл к Эмме… и загорелся страстью к другой женщине. Это была даже не Ида Рубинштейн. Это была Саломея – порочная и соблазнительная, воплощение неземного наслаждения и смертного греха…
Она брала в руки его отрубленную голову и прижималась к мертвым устам своими пылающими губами… нежными, как лепестки розы, и солеными, как кровь…
Оленин хватался за свой рот, вскрикивал и падал на подушки.
Сон и явь смешались в его сознании, помутненном болезненным вожделением. Его состояние походило на нервную лихорадку, которая истощала не столько тело, сколько душу.
