Все это, естественно, было объяснимо, понятно. Руфус наблюдал, гадая, что Зоси вытворит дальше. Для него это было историей болезни; он даже подумывал о том, чтобы сделать записи. Схема воровства оказалась очень интересной: это была не бессмысленная клептомания, а четко просчитанное воровство вещей, которые можно продать или съесть. Украденные продукты с гордостью укладывались в «Юхалазавр» — наверное, с тем же чувством приверженцы Робин Гуда грабили богатых, чтобы накормить бедных.
Так продолжалось до инцидента с маленьким мальчиком. Это или нечто подобное наверняка можно было предвидеть. В общем, что-то в этом роде и произошло.
«Женщина-тайна», называл он ее. В применении к Зоси понятие «женщина» вызывало смех. Она была ребенком. И в то же время нет, в некоторых аспектах она была старше их всех. Зоси прошла через большее и знала больше. Эдам сказал бы — и говорил, — что она страдала. Они пытались расспрашивать ее о жизни, кто она, откуда, куда денется.
— Ты студентка? — как-то спросила Вивьен. Остальные трое были студентами, почему бы и Зоси не быть студенткой?
И Зоси ответила с абсурдной наивностью, ее ответ можно было бы счесть попыткой вывернуться, хотя на самом деле она выворачиваться не пыталась, просто у нее была такая манера:
— Я просто личность.
Вивьен не отставала:
— У тебя есть работа? — У нее на голове было то, что Эдам называл «шляпа социального работника».
— У меня нет работы, и я не студентка. — После секундного раздумья она добавила: — Я училась в школе.
— Мы все учились в школе, — сказал Шива. — В современном мире все должны ходить в школу. Это обязательно. — Он радостно улыбнулся, потому что повеселил остальных.
— Зоси, чем ты хочешь заниматься?
— Ну, — проговорила она, тихо вздыхая. — Ну, я не хочу ничем заниматься. Я бы предпочла всегда жить здесь, в этом доме, и ничем не заниматься. Но я выйду замуж за богатого, и, возможно, он купит мне этот дом. Возможно, он купит его у тебя, Эдам. Как тебе это?
Им хотелось знать, почему ее зовут Зоси, что значит ее имя и каково полное.
— Зосима — так звали одного человека в какой-то русской книжке, — ответила она.
— То есть у Достоевского?[68] — спросил Эдам. — Но старец Зосима — мужчина.
— Моя мама необразованная, она наверняка этого не знала. Просто ей понравилось, как это звучит.
Тогда Эдаму захотелось узнать, где живут мама и папа Зоси, однако она отказывалась говорить; сказала только, что отца у нее нет. Он умер, и мать снова вышла замуж. Зоси сидела на террасе, подтянув к груди колени и обхватив их руками, и постоянно оглядывалась по сторонам, как испуганное животное. Руфус, который сам называл себя нечутким и равнодушным, вдруг понял, что они все навалились на нее, и сменил тему, заговорив о том, что они будут делать вечером.
По вечерам они обычно отправлялись в паб или в питейный клуб, который обнаружили в Колчестере. Это заведение сильно отличалось от того, где у него была назначена встреча с Эдамом, который при иных обстоятельствах пересел бы с линии Виктория на Северную на станции «Уоррен-стрит», но сейчас согласился сойти на «Оксфорд-сиркус» и встретиться с ним в пабе недалеко от Лангам-плейс. Руфус не узнал бы его. Но так как в зале не было никого, кто подходил бы под описание, проблем с узнаванием не возникло. Борода исчезла — давно, как подозревал Руфус, — но обычно без растительности на лице мужчина начинает выглядеть моложе. Эдам же выглядел старше. Он выглядел изможденным и задерганным. Перед ним стоял стакан — не исключено, что это джин с тоником, но, скорее всего, «Перрье». Руфус не помнил, чтобы у Эдама был такой высокий лоб, но в следующее мгновение, едва не расхохотавшись, он сообразил, что дело не в высоком лбе, а в том, что за десять лет у него образовались залысины.
Руфус остановился у столика, и они посмотрели друг на друга. К удивлению Руфуса, Эдам покраснел, его лицо приобрело неровный темно-пурпурный цвет. Ни один из них не произнес «Привет!». Наконец Руфус сказал:
— Ну и ну, сколько лет, сколько зим. — И добавил: — Схожу за выпивкой.
Джин и тоник, тоника поменьше. Такой коктейль хорошо взбадривал. Руфус сел на стул, единственный свободный в заведении. В зале было накурено и жарко, в ровном гуле голосов то и дело слышался полуистерический смех — люди радовались, что на следующие четырнадцать часов избавлены от работы.
— Давай опустим все эти «как дела» и «как жизнь», — сказал Эдам, — если ты, конечно, не против. Все это формальность, ответы нам неинтересны.
Время не изменило его к лучшему, подумал Руфус. Когда-то это было просто грубостью, теперь стало принципом. Он лишь пожал плечами, потягивая джин и размышляя о том, что вся жизнь, приносимые ею боль, раздражение и стресс, — все это стоит первого глотка, который удается сделать только раз в день.
— Остальные со мной не связывались. Хотя я ждал. — Эдам переставлял стакан по столу, оставляя за собой влажные окружности, которые сплетались в цепочку. — Я думал, их волнует, что я скажу в полиции. Ну, то есть о них, назову ли их имена.
— А ты назвал их имена полиции?
— Нет, — ответил Эдам. — Нет, не назвал.
— Но они приходили к тебе? Допрашивали?
— Да, но я не назвал ни тебя, ни кого-то другого.
— Ясно.
Хотя ясно Руфусу не было. Он испытал непередаваемое облегчение, то самое, которое испытывает человек после того, как понял, насколько сильна была его тревога. Он поймал себя на том, что впервые с прихода в паб внимательно разглядывает Эдама, его уставшее лицо с грубой, покрасневшей кожей, с отодвинувшейся к темечку линией волос, с темными кругами под глазами, с уголком рта, дергающимся в тике. И у него возникло странное ощущение утраты, разрушенного прошлого, разрушенной и растраченной дружбы. В нем поднялась такая ярость, что ему захотелось смахнуть стакан на пол, опрокинуть стол, смахнуть стаканы на соседнем столе, перевернуть соседний стол и вообще разгромить паб. Однако он, как всегда, взял себя в руки.
— А почему? — спросил он.
— Я сказал им, что не жил там. Ну, они спрашивали, жил ли я там; я ответил, что нет, один раз приехал на неделю или две. — Эдам посмотрел на Руфуса и отвел взгляд. — Мы все же были там. Они не спрашивали, был ли я один, поэтому я ничего не сказал. Они спросили, жила ли со мной девушка, и я ответил: нет, конечно, нет.
Руфус не смог сдержать улыбку.
— Это не смешно. Господи, это совсем не смешно.
— Все в том или ином роде смешно, — сказал Руфус.
— Ты еще выпьешь?
— Естественно, я еще выпью. Я не сильно изменился. Это джин с чем-то. Мне плевать, что они льют в него, мне это не важно.
Эдам вернулся с одним стаканом, для Руфуса. Наверное, с ним очень неудобно жить, подумал Руфус.
— Полагаю, ты женат?
— Да. А ты?
— Да. — Они не собирались говорить об этом, все это относилось к частной жизни — теме, которую следовало избегать. Поэтому Руфус немного удивился, когда Эдам сказал:
— У меня есть дочь.
— Вот как? Не могу представить тебя с детьми.
— Большое спасибо, — недовольно произнес Эдам. У него на переносице появились две складки, да и весь лоб сморщился. Казалось, он затаил дыхание. Выдохнув, он выпалил: — В общем, мне, наверное, придется в ближайшие дни, до выходных, сходить в полицию и написать заявление. Нет, не наверное. Я пообещал, что приду.
— Если ты уже ответил на их вопросы, значит, это уже не будет так страшно, да?
Эдам тоном раздраженного школьника сказал:
— Это для тебя все не страшно. Тебе не надо давать ложные показания, а ведь все к этому и идет. Одно дело болтать с приятелями в общаге, и совсем другое — подписывать ложные показания. Мне удалось не впутать тебя — пока.
Руфус не верил в альтруизм.
— Если бы ты упомянул кого-нибудь из нас, это все равно не помогло бы тебе. Если ты будешь держаться того, что им сказал, они успокоятся. Почему бы нет? Они вышли на тебя только потому, что ты являешься одним из прежних владельцев дома. Они точно так же будут допрашивать тех, кому ты продал дом.
— Надеюсь, черт побери, что ты прав, — сказал Эдам, но вид у него был жалкий. — Как ты думаешь, мне следует связаться с Шивой — как его там?
— Какая у него фамилия? Я все пытался вспомнить. Ты боишься, что он по доброй воле пойдет в полицию и сделает заявление? Сомневаюсь.
Между ними повис незаданный вопрос. Руфус не обладал фантазией, он любил хвастаться, что у него нет воображения, однако он почувствовал — на мгновение, — что происходит нечто странное. Как будто подошел третий, вернее, третья, и сел за столик, невидимый на невидимый стул, принес с собой собственный запах — сухой, солоноватый, юный, женственный — и легонько, как перышко, коснулся пальцем его руки. Естественно, никого не было, да и места для третьего стула тоже не хватало. Он посмотрел на Эдама.
