Никто не изменил свой образ жизни. Они продолжали пить, курить, загорать, купаться в озере, веселиться в пабах, продавать вещи и покупать «травку». Можно было ожидать, что Вивьен, видя, что никто не загорелся идеей и не проявил интереса к истинно коммунному образу жизни, сдастся и присоединится к ним. Но этого не произошло. Не получая помощи и особой благодарности, она готовила на всех, пекла хлеб, убирала дом, носила постельное белье в прачечную в Садбери. И не объясняла, зачем все это, пока ее не приперли к стенке.
— Я отрабатываю свое проживание. Я не могу внести наличные.
Никто из них об этом не задумывался.
Однако Вивьен не собиралась оставаться в Отсемонде. Возможно, она и осталась бы, если бы ситуация была другой, если бы жизнь там больше соответствовала ее понятиям о коммуне. Но тогда бы ей пришлось отказаться от вакансии, на которую она претендовала. Шива тоже не хотел оставаться, потому что ему нужно было возвращаться, причем независимо от того, продолжит он изучать фармакологию или перейдет на лечебный факультет, и смиренно предстать перед отцом. Что до Руфуса, то он планировал уехать в первую неделю октября, если не раньше, чтобы успеть к началу четвертого курса, программа которого включала работу в Университетской клинической больнице. Оставались только Эдам и Зоси. Эдам и Зоси — сироты шторма,[70] детки в лесу.[71]
Днем, отправившись искать свою секретную порцию, которую он обычно прятал на подоконниках за шторой или на полках за безделушками, Руфус застал их обнимающимися. Они лежали на диване, были полностью погружены друг в друга и целовались. Он секунду-две смотрел на них, испытывая нечто типа зависти, чувствуя себя отверженным, то есть так, как почувствовал бы себя любой человек, кроме пресыщенного. Потом эти эмоции исчезли, и он усмехнулся. Однако парочка его не замечала, они его не видели — настолько были заняты друг другом и стремились к тому, чтобы их тела слились в одно целое. В тот день они вернулись к остальной компании только поздно вечером, рассеянные и улыбающиеся, с остекленевшими глазами. На террасе горели свечи, приклеенные к блюдцам между статуями. Вивьен сидела по-турецки, Шива, пристроившись рядом, читал какую-то книгу по математике, подсвечивая себе собственной свечой, Руфус только что открыл новую бутылку вина. Какое это наслаждение — вытаскивать пробку, слушать, как первые капли вина с тихим плеском падают в стакан! В воздухе летала мошкара, легкая, невесомая; она медленно, будто разомлев от жары, плыла к огонькам свечей. С таинственной самоуверенностью из-за низких темных холмов, увенчанных гребнями лесов, поднималась луна, огромный красный шар. Эдам вышел из дома и сел рядом с ним, потом он увидел Зоси. Ее освещал мерцающий свет свечи, она обнимала одну из голов Зевса с каменными завитками и бородой, а взгляд ее был обращен к красной луне. В неверном свете она напоминала статую, только бронзовую, с лицом нимфы, как у сказочного существа.
— О! «Ее сиянье факелы затмило».[72]
Руфус посмотрел на него.
— Черт побери, — сказал он.
В ту ночь Руфус не спал на террасе. Он знал, что Кентаврова комната будет пуста. И когда наконец поднялся туда, прихватив с собой бутылку с остатками вина, то обнаружил, что вещи Зоси исчезли. Руфус открыл все окна, чтобы избавиться от ее запаха, сладковато-солоноватого, как запах детей.
* * *
Дома, поужинав, Руфус прошел к серванту и налил себе вторую порцию водки, такую же, как ту, что оставил в комнате под названием «телестудия Мериголд», где стоял телевизор. Она смотрела канал «Букмарк», так как там рассказывали о знаменитом поэте, с которым когда-то жила по соседству ее мать. Вторая порция, двойная, слегка разбавленная в приземистом стакане, будет его вечерней «секретной порцией». Сейчас он ее слегка пригубит, а остальное спрячет за шторой или за горшками с комнатными растениями, которые так обожает Мериголд, и время от времени, пока не настанет пора идти спать, будет прикладываться к ней. В периоды стресса Руфус позволял себе такое невротическое поведение, даже когда оставался один. Естественно, он знал, что поведение невротическое, но меняться именно в этом аспекте не хотел. В определенный момент, когда уровень в секретном стакане опускался ниже половины, Руфус тайно наполнял его, доливал еще одну порцию водки. Законная, открытая порция пилась на глазах у Мериголд, причем пилась на протяжении целого вечера. Мысль же о том, что у него есть спрятанная заначка, наполняла Руфуса несоразмерным восторгом и самым настоящим счастьем, и это вызывало у него немалую тревогу.
Руфус сел на диван рядом с Мериголд. Поэты не интересовали его, потому что, на его взгляд, они не имели коммерческого успеха, не развлекали и не обладали явным умственным превосходством. Этот, маленький и бородатый, стоял за кафедрой и читал свои произведения. Эдам, насколько знал Руфус, никогда не писал стихи, но часто их цитировал, и Вивьен как-то предложила посвятить один вечер поэзии, чтобы каждый из них читал свои любимые стихи. Руфусу это скоро надоело. В те предрассветные часы они лежали в саду, никому не хотелось идти спать. В небе появился бледный отблеск, который начал быстро наливаться светом, и Эдам — он обнимал Зоси, заснувшую у него на груди, — произнес каким-то странным, глухим голосом:
— У меня эозофобия.
— Что у тебя?
— Боязнь дневного света.
Интересно, думал Руфус, что заставило его вспомнить тот момент. Наверное, какие-то слова поэта с экрана. Это было в тот день, или на следующий, когда Вивьен ездила на собеседование к Робину Татиану. Естественно, им всем хотелось поспать, и Руфус валялся бы в кровати до полудня, если бы не пришла Вивьен. Она потрясла его, чтобы разбудить, поставила перед ним поднос с завтраком и кофе и напомнила, что он пообещал отвезти ее в Лондон.
Довольно-таки странно, не так ли, что уехали он, Вивьен и Зоси, а Эдам остался вдвоем с Шивой? Вопрос о том, что поедет и Шива, даже не поднимался. В тот день во время одной из своих исследовательских прогулок он обнаружил кладбище домашних животных. Эдам, насколько помнил Руфус, категорически отказался ехать в Лондон — во всяком случае, в северную его часть — на том основании, что может столкнуться с родителями, которые считают, будто он в Греции.
До приезда в Отсемондо Вивьен подала заявление на вакансию няни к ребенку, отец которого, Робин Татиан, жил в Хайгейте. Татиан был архитектором, причем успешным и богатым, если судить по адресу на Вью-роуд. Руфус и Эдам хорошо знали этот район, потому что учились там в школе. Сейчас Руфусу казалось странным, что он никогда не встречался с Татианом и знал, как тот выглядит, только по рассказам Вивьен.
— Он высокий и загорелый, у него каштановые вьющиеся волосы, — сообщила она, вернувшись с собеседования. — Ему около тридцати пяти.
— Звучит неплохо, — сказала Зоси.
— Вообще-то я с ним не виделась, — продолжала Вивьен. — Женщина показала мне снимок, на котором он с ребенком. Это его сестра. Она сказала, что «управляет всем его персоналом».
— Мерзкая, наверное, особа.
Татиан, вероятно, был в офисе, или в мастерской, или там, где бывают архитекторы. То был четверг, подумал Руфус, третьей или четвертой недели июля. Жара не спадала. Они опустили все стекла в «Юхалазавре», но даже при большой скорости прохлады не хватало. Девчонки сидели на заднем сиденье, потому что не смогли решить, кому сидеть на пассажирском рядом с ним.
— Я коплю на поездку в Индию, — сказала Вивьен. — Если откладывать всю зарплату за полгода, тогда мне удастся набрать денег. Я буду жить у хозяев и постараюсь ни на что не тратиться.
— А зачем тебе ехать в Индию?
— Там есть один посвященный — в общем, садху.[73] Я читала о нем. Люди приезжают к нему учиться. Много людей. — Вивьен смутилась и замолчала, но потом продолжила объяснение, хотя и более тихим голосом: — Я пожила бы там, и это стало бы для меня началом. Не знаю, останусь я в Индии или вернусь сюда, но если не поеду, всегда буду чувствовать, будто упустила шанс, и сожалеть.
— Ты собираешься жить там в ашрамах? — спросил Руфус. — Ну, то есть ты тоже будешь носить желтую хламиду и звонить в маленький медный колокольчик?
Когда он насмехался над Вивьен, она воспринимала его слова так, будто они были сказаны совершенно серьезно. Неплохой метод, вынужден был признать он. Если это был метод. Если же нет — а он подозревал, что дело обстояло именно так, — то у нее напрочь отсутствовало чувство юмора.
— Я сниму комнату в деревне, — ответила Вивьен.
— Ты навредишь своему организму, — заговорил в Руфусе врач, — нездоровой пищей и зараженной водой. Велика вероятность, что ты подхватишь амебную дизентерию.
— Вряд ли. Я буду осторожна.
— Что ж, хорошо, что ты не сказала, что здоровье тела ничто по сравнению со здоровьем души.
