– Страдаешь, человече Божий? – голос фискала вызволил Григория из вязкого плена воспоминаний.
– Чего вам, дядя Семен?
– Удивляюсь тебе, Грыць. Лежишь здесь, бледный, как блейвас[109]. Я бы на твоем месте пил и пил на радостях, что все так славно обернулось. Горилки, жаль, нема, но зато имеется изрядная малмазия[110]. – Семен покосил глазом вниз, в направлении трюма. – И к малмазии что-нибудь подхарчеваться найдем… Возрадуйся, Грыць, танцуй-фурцуй! Не в каземате сидишь, казак, а под Божьим солнышком греешься. Смотри, смотри какое небо! – Фискал обвел широким взмахом руки горизонт Адриатики. – Воля вольная, окоем лазурный! Так будь же мужем, а не кислой девкой.
– Еще рано волю славить, – буркнул Григорий.
– Чего ж так?
– Псы латинские рыщут по городу.
– Это все фрашки![111] – фыркнул Макогон. – Поймали твою кралю, теперь успокоятся. Они теперь себя зауважают, ой как зауважают. Пойдут пить, хвалиться, с бабами святковать. Сколько тебе говорить: ленивые они здесь все, хирные. Нет у них шпуваного[112] понимания. Не лупил их профос[113] тройчаткой по голому заду, как нашего брата, не лупил… Ты не переживай, казаче. Прибудет начальство, разберется, и прямой наряд нам выдаст. При царском деле и жить веселее, и глупость разная из головы быстро выходит. Повезло нам, что при деле состоим и в диспозициях державных нужными человеками подвизаемся.
– Начальство… И когда же, дядя Семен, сие ваше начальство прибудет?
– Да не только мое. Твое тоже.
– Долго ждать?
– Когда надо будет, тогда и прибудет, – отрезал фискал. – Наше с тобой дело – ждать… Кнышика хочешь скушать? Вкусный кнышик, хорошим жиром мазанный.
– Давайте сюда свой кнышик, дядя Семен. – Сковорода вдруг ощутил приступ голода. – И вина хочу.
– Это уже по делу! – обрадовался Макогон. – А я уже думал: зря, Семен, ты его нашел… Смотри, ожил наш Грыць-найденыш! Казацкая натура свое берет. Не грусти, хлопец, не грусти. Не последняя такая краля на белом свете. Вон их сколько – вся Венеция. Да что там венецианки, наши черкасские девки краше. Еще и получше для тебя отыщется.
Английский консул в Венеции Джозеф Смит не знал настоящего имени человека в маске, прибывшего в его палаццо на пересечении Великого канала и Рио де Санти Апостоли в ночь на 24 мая 1751 года. Он и не пытался узнать. Человек в маске пожал ему руку в полном согласии с правилами масонского послушания и назвал общий пароль третьего градуса: «Мейхабен». Этого, в принципе, было достаточно, но гость подкрепил пароли рекомендательным письмом от Тронного мастера Досточтимой ложи «Три золотых яблока».
«Носить с собой подобный документ весьма рискованно», – мысленно отметил Смит. Также он подумал о том, что на подобный риск идут, среди прочего, и ради того, дабы выглядеть убедительнее во время сомнительной миссии. То, что ночной гость, назвав пароли, не снял маски, англичанина не удивило. Он уже привык к решительной, но лишенной последовательности и логических основ итальянской конспирации.
– Садись, брат мой, – консул указал гостю на стул. – Слушаю тебя.
– Я пришел к тебе, высокочтимый брат, по делу сестры Эпонины, – голос незнакомца из-под маски звучал глухо и неопределенно. – Она на грани смерти.
– Вот как… Я не знал об этом.
– Ее морят голодом. Но, высокочтимый брат, не это самое страшное. Известный нам аббат Мартини вступил в сговор с одним из секретарей Трибунала.
– С какой целью?
– Мартини известен как изобретатель особенного яда, который в Риме называют «ехидной», или «зельем последней исповеди». Если человеку дать этот яд, он впадет в полубессознательное состояние и выдаст все, что знает, и всех, кого знает. А потом умрет в страшных судорогах, ломающих кости. Даже люди, способные выдержать испанские пытки, не могут противостоять дьявольскому зелью аббата Мартини. Item, чем дольше человек голодает перед принятием яда, тем эффективнее действует «ехидна». У нас есть подозрения, что нашей сестре умышленно не дают еды, дабы с помощью «ехидны» вытянуть из нее имена и шифры.
– Я прошу прощения, брат мой, но твое сообщение звучит как нечто весьма маловероятное, – заметил Смит. – В полубессознательном состоянии человек еще способен назвать несколько цифр и пару имен, в это я могу поверить. Но воспроизвести в таком состоянии шифровальные таблицы…
– Наши римские братья, изучившие все, связанное с «ехидной», говорят, что яд удивительным образом обостряет память, – возразил гость. – Некоторые несчастные под его действием слово в слово пересказывали длиннейшие письма, из которых, в нормальном состоянии, за одно прочтение не запомнили бы более трех предложений. Все братские дела под угрозой. Не только в Италии. Во всей Европе.
– Для того, чтобы папскому инквизитору позволили допросить заключенного Трибунала, нужно разрешение не какого-то там секретаря, но одного из государственных обвинителей. Я не думаю, что Кондульмеро или кто-то из его коллег предадут Республику и вступят в преступный сговор с папским шпионом.
– Аббат мог подкупить кого-нибудь из обвинителей. Иезуиты никогда не жалели золота на подобные интриги.
– Сомнительно, – качнул головой консул, помолчал, словно раздумывая над чем-то, а затем резюмировал: – Вы паникуете, мои досточтимые братья. Так и передай своему Мастеру Престола.
– Сестра может не выдержать…
– Что ты предлагаешь?
– Освободить ее силой мы не сможем.
– Сие не вызывает сомнений.
– Значит, мы должны опередить Мартини.
– Отравить Эпонину?
Гость не ответил.
– Я спрашиваю тебя, брат мой: ты здесь и сейчас предлагаешь мне организовать убийство нашей сестры? – Глаза Смита встретили влажный блеск там, где в маске были прорези.
– Есть такие ситуации… Моменты крайней необходимости, – энергия голоса незнакомца погасла настолько, что консул едва разбирал слова.
«У него весьма выразительный римский акцент, – отметил англичанин. – Он действительно римлянин, как и тот чертов аббат. Интересно, благодаря какой непознанной регулярности, все сомнительное в наше время исходит от Вечного города?»
– Это за гранью моего понимания, – Смит встал, давая понять, что разговор окончен.
– Могут погибнуть и потерять свободу сотни братьев.
– Если мы будем совершать такое, то чем мы тогда отличаемся от мракобесов, брат мой? Как мы будем после такого принимать присяги, как будем обращать свои взгляды к Пламенеющей звезде?
– Тогда предложите свое решение, высокочтимый брат.
– Я подумаю над этим, – заверил англичанин, а потом спросил: – Кстати, как зовут того будто бы подкупленного аббатом секретаря?
– Николатини. Его звать Фульвио Родольфо Николатини.
Смит коротко кивнул, снова сел, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Воцарилось молчание. Минуты шли за минутами, но англичанин не шевелился и не издавал ни звука. Гостю показалось, что он даже дышать перестал. У него сложилось впечатление, что англичанин впал в молитвенный транс.
– У нас не много времени, высокочтимый брат, – прошептали губы под маской.
– Вечность, – произнес консул, не меняя позы, и гостю показалось, что от его голоса затрепетали свечные огни.
– То есть? – переспросил римлянин.
– На самом деле мы обладаем полнотой времени, брат мой. – Джозеф Смит открыл глаза и смотрел теперь поверх головы гостя. – Полнотой вечности. И мне, поверь, очень и очень жаль, что ты, мой дорогой брат-мастер, этого до сих пор не понял.
Ведьмин лаз, август, наши дни
Девушки действительно оказались симпатичными, а еще – скорыми на знакомство. Старшая из них назвалась Лилией. Спортивный костюм подчеркивал ее атлетическую фигуру, крепкие ноги и прямые, мужского профиля, плечи. Младшая представилась Лидией. Она была ниже ростом и худее подруги, но лицом удалась больше. Ее огромные, умные, широко посаженные глаза обладали свойством притягивать взгляд. Сангвинический характер Лидии проявлялся в каждом ее движении, в каждом веселом прищуре, с которым она наблюдала за настороженными переглядываниями братьев Вигилярных.
– Вы, мальчики, какие-то испуганные. Привидение здесь встретили? – Она скорчила страшную гримасу, фыркнула, а потом, уже совсем не сдерживаясь, засмеялась. Смех у Лидии также оказался сангвиническим – переливчатым и заразительным.
– Лидочка, я для тебя уже не мальчик, а дядя, – в ответ улыбнулся Александр Петрович. – Тебе двадцатка уже стукнула?
– А вам обязательно нужно, чтобы мне было двадцать плюс?
– Мне, Лидочка, с детьми не интересно.
– Что именно вам не интересно?
– Пиво пить.
– А-а… – Лидия подмигнула Лилии. – Слышишь? Они, оказывается, по легкому алкоголю выступают.
– И детей не любят, – заметила та.
– Чем вам не нравится легкий алкоголь? – поинтересовался Вигилярный-младший.
