Потом она просыпалась и понимала, что все это всего лишь бред. Что она ни на миг не покидала своей камеры. В ней стояла жаркая духота, но тело Констанцы не реагировало на жару ни по́том, ни жаждой. Приносили теплую невкусную воду, она ее выпивала, но легче не становилось. Все время она думала о предстоящих пытках, о том, что не выдержит их, что нарушит клятвы и раскроет инквизиторам масонские тайны. Констанца пробовала биться головой об стену, но не потеряла память, а лишь набила шишки и обвалила штукатурку.
Время от времени в ее смешанных с реальностью видениях появлялся Григорий. Он молчал, и она понимала, что это не просто молчание, а загадочная «священная немота», которую проповедовали суровые отшельники со склонов Святой горы. Она просила у него прощения за все свои обвинения и омыла свое философское покаяние половодьем слез. Как реальных, так и сотканных из астральной влаги. Но Григорий не вышел навстречу ей из ледяного панциря своего безмолвия, а только смиренно и грустно смотрел на нее. Этот взгляд она ощущала кожей, ежилась под ним, как под кнутом заплечных дел мастера. Но потом образ Григория отступал и сменялся другими видениями. К ней приходила Лидия, к которой она стремилась и которую звала каждой клеткой своего тела. Образ словенки приносил ей утешения Венеры, и Констанца не отказывалась ни от одного искушения во время тех похотливых грез, когда ее тело получало неземное наслаждение и содрогалось в бесчисленных оргазмах. Она ощущала, как эти утешения ослабляют ее и без этого ослабленное тело.
«Ну и пусть, – решила она. – Лучше сейчас умереть с голоду и изнурительных истечений любовного сока, чем потом извиваться и кричать, сидя на кровавой «кобыле», и умирать под насмешки и похотливые взгляды мракобесов. По крайней мере, тогда все тайны братства умрут вместе со мной».
Иногда видения переносили ее на заседания ложи, и она слышала голос Досточтимого мастера, который спрашивал:
– Ou se tiennent les Apprenties?
– Au Septrention, parce qu'elles ne peuvent soutenir qu'une faible lumiere[117], – отвечала она.
«Только слабый свет, нежный свет, тихий свет, свет весенний и осенний, свет последней Стадии», – шептала она, ощущая, как ей открывается новая, неожиданная сторона ритуальных формул вольных каменщиков. Ее предупреждали. Ей советовали из глубины столетий. Она должна была опасаться яркого света. Со всех ног бежать от него. Но она слишком поздно постигла истину, спрятанную мудрецами в словах древнего ритуала. Она позволила, чтобы ее поместили под яркий свет, и теперь он медленно убивал ее.
Иногда в ее воспоминаниях всплывал тот день, когда она получила посвящение в Chambre de reflexion[118], где она три года тому назад простилась со своей профанской жизнью. Там, в Пещере размышлений, Второй эксперт спросил ее:
– Si vous etiez a l'heure de la mort, dites-nous quell serait votre testament?[119]
«Я б написала, – отвечала она теперь, – всем сестрам, всем профанкам, мечтающим стать сестрами, чтобы они никогда, никогда, никогда не взваливали на себя бремя, которое не смогут вынести на слабых женских плечах!»
Во время одного из таких видений Констанца ощутила рядом с собой чье-то невозможное присутствие. Она увидела незнакомого мужчину. Сначала ей показалось, что это брат, на бедрах которого завязан запон. Но спустя минуту она осознала, что никакого запона на мужчине нет, что это враг – мелкий служащий местного Трибунала, мерзкого сборища мракобесов и фарисеев.
«Чего ты от меня хочешь, чудовище?» – мысленно вопросила Констанца, но ей не хватило сил, чтобы произнести эти слова покрытыми коркой губами.
– Не бойтесь меня, синьора, – неожиданно прошептал враг. – Меня зовут Тито. Я на вашей стороне, я ваш брат. Мы боремся за вас и не дадим вас в обиду. Дож, сочувствующий нам, категорически запретил поддавать вас пыткам. С завтрашнего дня вас начнут кормить. Но употребляйте только ту пищу и воду, которую вам будет приносить одноглазый надзиратель, и ни в коем случае не прикасайтесь к другим подношениям. И все будет хорошо. Вскоре вас, как подданную империи, выдадут австрийцам. По дороге мы вас освободим. Держитесь, синьора.
«Слава Великому Архитектору, пыток не будет!» – успела подумать она перед падением в угольно-черную пропасть забвения.
В тот же день, когда Кондульмеро узнал об опасности, грозящей ему со стороны Марса в созвездии Девы, а секретарь Тито открылся Констанце, в Венецию, под видом странствующего негоцианта, прибыл русский тайный агент Авенир Хвощов. Тот самый офицер, которого так ждал Макогон. Он приплыл из Хаджибея[120]на турецком баркасе, имея четкие инструкции канцлера Бестужева и резидента Обрескова. Едва распаковав дорожные чемоданы, Хвощов приступил к исполнению своих секретных обязанностей.
Он беседовал с каждым агентом наедине в подземелье старого склада, расположенного в районе Санта Кроче. Когда-то здесь держали пряности. Камни до сих пор хранили дразнящие запахи корицы и перца. Хвощов восседал на застеленном бархатом огромном сундуке, как на престоле, принимал отчеты и раздавал наряды. Григория он встретил приветливо, предложил присесть на скамейку, освещенную солнечными лучами, падающими из узкого окна, расположенного под потолком склада. Лицо Хвощова оставалось в полумраке. Григорию оно показалось круглым циферблатом, на котором, показывая без четверти три, застыли стрелки напомаженных гвардейских усов.
– Наслышан, наслышан о борзых твоих диспозициях, – начал посланник Санкт-Петербурга. – Вовремя сделать ноги тоже нужно уметь. Кто не сумел, тому сейчас черти пятки жарят. Что тебе известно о планах крестника Иуды?[121]
– Знаю, что собирается в эти края. Желает договориться с турками о войне.
– Это нам и раньше было известно. Мне, Гриша, нужно знать следующее: какой дорогой он будет ехать, в каком отеле остановится, с кем именно будет ехать и с кем из турков встречаться намерен. С Давтар-агою? С Черуметом? С Касимом? С кем именно?
– Об сем не ведаю, господин. Об этом он должен был написать Констанце, но ее схватили…
– У тебя есть его письма к ней или копии писем?
– Нет, господин.
– Знаешь, где они лежат?
– В секретной шкатулке банкира Тома.
– Знаешь, как ее открыть?
– Нет.
– Сможешь нарисовать чертеж банкирского дворца и указать, где эта шкатулка лежит?
– Смогу.
– Семен говорил, что банкирша открылась тебе как Орликова аманта. Это правда?
– Да.
– А где и когда он имел с ней любовь, она тебе поведала?
– Говорила, что в Париже.
– Странно, – закрутил ус Хвощов. – В Париже у Орлика есть жена, тамошняя придворная графиня. Она там его от себя далеко не отпускает, и любовь, говорят, между ними знатная. С чего бы это он повелся на какую-то итальянку?
– Вы ее не видели, господин.
– Красивая?
– Supra modum![122]
– Понятно, – кивнул Хвощов, но Григорий догадался, что ему не удалось развеять сомнений начальника. – Значит, ни о чем полезном точно не ведаешь…
– Констанцу арестовали как раз, когда…
– А с кем из фармазонов, кроме нее, ты тут знаешься? – перебил Хвощов.
– С двумя венецианцами, – соврал Григорий.
– Как их зовут?
– Росси и Пульчини, – Сковорода назвал фамилии кучера и камердинера банкира Тома.
– Кто такие?
– Местные патриции.
– Не слышал, но проверю, – заверил Хвощов, записывая придуманных патрициев в хартию. – Я вот о чем думаю, Гриша: здешние фармазоны теперь будут держаться от тебя как можно дальше. Они же могут именно тебя, карася такого, подозревать, что это ты их красавицу сдал местным властям. Скорее всего, и подозревают.
– Меня? – сделал удивленные глаза Сковорода, хотя, по правде, он давно допускал такую возможность. Ему показалось, что он уже понял, куда клонит Хвощов.
– Тебя, карасик, тебя, – подтвердил агент и чихнул: дух перца брал свое. – Исходя из сего, я придумал тебе новый наряд. Сейчас в австрийских землях начинается большое движение. Православных людей мучают, отбирают церкви и земли. Православные не хотят пребывать под католической короной и подают прошение к австрийской цесаревне, чтобы отпустила их к нам, в Малороссию, на поселение. Там всем этим движением руководит деятельный сербин Хорват. Он майор австрийской службы, а вокруг него люди разных рангов и разной преданности. Нужно внимательно присмотреться к тем людям, кто среди них истинно стремится соединить судьбу свою с православным царством, а кого собираются подослать к нам для дел злозатейных.
– Но… – начал Григорий.
– Это приказ, – голос Хвощова стал твердым. – Пока что, до того как сделаем тебе новый паспорт, посидишь на баркасе. Тихо, как мышь. Думаю, несколько дней, не дольше. За это время нарисуешь план дворца банкира и письменно, со всеми деталями, изложишь, как выглядит его секретная шкатулка… Да, чтобы я не забыл, – он снова чихнул, – еще напишешь все, что знаешь, о тех двух твоих знакомых фармазонах. Как они выглядят, в каких чинах-званиях, из каких семей вышли, где их имения, ну и все остальное, что тебе о них известно. Когда получим для тебя паспорт, поплывешь в Сплит, а оттуда поедешь в Вену. Мы должны действовать быстро. Царская служба, Гриша, не терпит промедления. Все.
